Идея пропаганды израильского искусства тоже засохла на корню после того, как Рина Вольман стала толковать о необходимости страховки, освобождения от платы за выставочные залы и взятия на себя обязательств по реализации определенного процента картин.
— Что ты мучаешься? — отмахивалась Жанна от Муриных поисков себя. — Все равно, главная человеческая проблема неразрешима: рано или поздно все умрем, и все неминуемо двигается к тому. В жизни смысла нету.
— Сереж, в чем смысл жизни? — спросила Мурка этим вечером, валяясь на кровати, жуя яблоко и мешая мужу разгадывать кроссворд.
— Ну меня ты не спрашивай, я простой человек, для меня все давно решено в духе гуманизма: смысл моей жизни придают мне моя семья, мои друзья и моя работа, которая позволяет облегчать людские страдания.
— Н-да-а, — грустно вздохнула Мура, дожевывая огрызок, — тебе повезло, ты врач! — Она вспомнила, как Анна уважительно говорила, что врач — всегда врач, даже в лагере, — и растроганно обняла мужа. Кроссворд полетел на пол.
Осталась последняя надежда, что тяжесть невостребованности поймет хотя бы родной брат, сам (до недавней успешной фотовыставки в тель-авивском музее, которая создала ему профессиональную известность), гордо пребывавший социальным изгоем и нонконформистом. Но когда в разговоре с ним Мура завела любимую песню о том, как ее мучает отсутствие самореализации и незаслуженно хорошего житья в годину суровых испытаний родины, Данька наотрез отказался утешать ее.
— Мурка, ты как крестившийся еврей на нудистском пляже. Так что, — Рюрик Соломонович, или наденьте трусы, или снимите крестик! Или благоденствуй себе в капиталистическом раю, или бросай все и живи по совести! Что ты, ожидаешь, чтобы мы все здесь проявили симпатию к твоим внутренним самокопаниям?
Пришлось утешаться сознанием той пользы, которую преданная жена приносит Сергею, полностью избавляя нужного человечеству врача от всех бытовых проблем и хлопот, не упоминая и того немаловажного факта, что попутно она еще и делает его счастливым. И сама умудряется быть счастливой.
Чем лучше Мура узнавала Сергея, тем больше восхищения он у нее вызывал. Если бы ей надо было определить его одним единственным качеством, она выбрала бы «благородство». Мура ценила своего спутника жизни все больше и больше, и любила его все сильнее и преданней.
Разве это так уж мало в этой сумасшедшей жизни? Любая на ее месте была бы полностью удовлетворена своей судьбой. Ну, кроме Анны. И Михаила Александровича. И Рины. И, может быть, Сашка тоже бы так тихо долго не усидела, но это потому, что она амбициозная и тщеславная. А Мура — тихая и домашняя.
Но как бы Мура не совестилась, жизнь продолжала настойчиво ее баловать. Первые годы они с Сергеем запоем путешествовали по Америке. Она присоединялась к нему во все поездки на конференции, и оба использовали любую возможность длинных уикендов, чтобы летать куда в голову взбредет. На полетах Мурку удивляла беспечность американцев — багаж никто не проверяет, дверь в рубку пилотов на протяжении всего полета остается распахнутой настежь… Поначалу Муру, привыкшую к израильской манере не упускать шанс дать окружающим полезный совет, (по словам Михаила Александровича именно Израиль являлся истинной «Страной Советов»,) подмывало поставить эти упущения на вид экипажу, она даже раздумывала, не написать ли куда-нибудь о недопустимости такого легкомыслия, но посовестилась «лезть со своим уставом в чужой монастырь», не догадываясь, что тем самым безвозвратно упустила шанс спасти три тысячи ни в чем не повинных людей и изменить курс мировой истории.
В ноябре 2001 новобрачные побывали в Новом Орлеане, и город, прозванный за свою оторванность «Великой Легкостью» — «Биг Изи», помог Мурке вновь обрести веру в легкость и радость бытия, сильно расшатанную кошмарным сентябрьским терактом. Бурбон-стрит, главная артерия декадентства и креольской бесшабашности в отпетом Французском квартале, заставила если не забыть о том, что мир неумолимо несется к апокалипсису, то хотя бы утешиться тем, что время пути можно провести весьма приятно. Мура с Сережей бродили по антикварным лавкам, вдоволь ели и пили во французских ресторанах, гуляли по улочкам среди особнячков с увитыми цветами балкончиками, рассматривали картинки и поделки на художественном базаре у собора, а пока Сергей отсиживал необходимое время на конгрессе, Мура посещала старые рабовладельческие плантации Луизианы, гуляла по аллеям среди вековых дубов, посаженных еще рабами и помнивших современниц Скарлетт О’Хары, по скрипучим залам деревянных усадеб, где в мутных зеркалах мелькали призраки сладострастных, жестоких плантаторов и капризных красавиц с тонкими талиями и стальными сердцами. В этих заброшенных поместьях ее воображение искало сходство с романтической крепостной дворянской Россией Пушкина, Толстого и Лескова.
По вечерам они с Сергеем наслаждались уличными концертами джаза, и в барах, где трансвеститы раздевались, танцуя на столах, пили знаменитый местный напиток с пророческим названием «hurricane» (водка, гренадин, джин, ром, амаретто и вермут с капелькой сока, что может быть лучше?) Ночью, в раскаленной маленькой комнате своей гостиницы, распахнув жалюзи и створки узкого французского окна, выходившего на узкий балкончик с витой железной решеткой, они любили друг друга в квадратах уличного света под непрекращающийся до рассвета шум народного гуляния. В объятиях Сергея Мура осознала, как правильно английское выражение «to make love». Ей казалось, что физическая страсть действительно производила и умножала их любовь, усиливая близость между ними до боли, и в моменты их слияния Мура всей душой ощущала святость, чистоту и безгреховность совершающегося.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113