Машинистка шумно двинула каретку. Док покрошил мозг внутрь жмурика, основательно примял.
— Наконец, кишечник.
Словно реставратор удалил дерьмо со стенок и восхищенно внюхался в каждый миллиметр.
— …Спастическая кишечная непроходимость….
Сгреб все в кучу, забросил поверх мозгов.
Машинистка размяла ноги, пошла звонить. Док снял перчатки, Паша, свернув жгутом больничный фланелевый халат, с силой втиснул его в череп, накрыл отпиленной частью, водрузил на место кожу, примял тусклые мертвые волосы. Грубые нитки, словно проволока, — прищурился на свет, вдевая в иглу. Четыре стежка — кожа на голове съехалась, семь — на животе, все, как при жизни — не подкопаешься. Татуировка на месте. Подправил лицо, сквозь пустую глазницу вытянул кусочек халата, придал ему форму глазного яблока, накрыл веком.
— Теперь в душ, — игриво подмигнул тетке, — ну, обвыклись?
— Разве можно к такому привыкнуть?! — впервые подала она голос.
Паша досадливо поморщился.
— Не место здесь сантиментам!
— Верно, — дожевывая завтрак, поддакнул из каморки Док.
Паша включил воду смыть неживую кровь и дерьмо в отстойник. Стало жаль тетку.
— Многие здесь плачут, в обморок падают. И вовсе не человек это, а воспоминание о человеке, развалы прошлого.
— А где человек, Пань, как думаешь? — захохотал Док.
— Отбыл в государство мертвых, шкуру, как змея, скинул, — Паша ловко перебросил жмурика на железную каталку.
— Послушай, — обратилась тетка к Паше, — ты нарушаешь таинство.
— Ты кто такая? — всполохнулся он.
— Илона послала. Раньше тебя сожгли бы за такие дела… и доктора…
— И машинистку? — заржал Док.
— Ее тоже, за соучастие, — тетка оставалась совершенно серьезной, — ты неделикатен, Паша, это мало кому понравится.
Паша распсиховался, но не словам тетки, а напоминанию об Илоне. Та не раз орала: настоящий врач и без вскрытия видит причину смерти.
— А вдруг ошибется? — неуверенно отвечал Паша на ее выпады. В том-то и штука, — убеждала Илона, — тело умеет говорить. Есть особый язык. Как земля — крестьянин, сопряженный с нею, понимает каждый вздох, стон или жалобу… Тело — это наша земля, — подобные речи обильно запивались пивом.
Тетка помрачнела.
— Ты уверен, что человека уже нет? Может, здесь, неподалеку, в этой комнате, напутствие хочет сказать… отвратительный сосуд, — кивнула на жмурика, — и страшен до ужаса, но, в память о многолетнем плене, (согласись, временами этот плен сладок) заслуживает теплых слов и самого нежного и трогательного прощания, а тут ты со своей пилой…
— Кто пустил сюда? — ворвался Док, — вон!
— Ухожу, не ори! — махнула Паше, — созвонимся… хотя, может ты и прав, бесцеремонность и жестокость права…ярче, эффектней… для карнавала.
Док трясся от злости.
— Проваливай! Паша, давай следующего, шевелись…
Паша вдруг засмеялся неизвестно чему.
— Левое легкое… колотые раны, раз, два, три… четырнадцать…
Зойка наотрез отказывалась смотреть вскрытие. Ночью пьяно вилась между каталок и вела задушевные разговоры с мертвецами. Паша, прихлебывая спирт маленькими глотками, любовался ею: так бродит колдунья среди отравленных и погубленных цветов, собирая желчную пыльцу, чтобы приумножить свое вонючее зелье. Чаще Зойка цеплялась к женщинам, вернее, к мертвым, похожим на таковых. — Какая должно быть злая душа у тебя! — остановилась около сморщенной старухи, — Загадила все кругом. Дальше гадь! К черту передышки! Буйствуй! Встань и иди! Разомкни пасть Греха! — Ах, Паша, Паша, — восклицала горько, — отчего ты не герой?! — Что это? — Зойка удивилась маленькой девочке с напудренными голубыми волосами, — зачем здесь? Ты вскрывал ее? Она девственна? — Нет. — Не выдержала, значит, соития?! Слава Богу! Значит, познала, познала! — захохотала Зойка, — не убила, не оттолкнула. Грешно убивать. Грех! — Зойка никогда не была такой отвязной и бессердечной в постели, может оттого и постели между ними не было. Иногда она плакала. — Открой форточку, выпусти всех на волю! — Заколочено, — кидался Паша к окну. — Насильникам добродетели, пьем! — безумная и пьяная висла на Паше, требуя спирта. — Говоришь, любить — добро, а убить — разве не большая добродетель? Не важно кого! Ты убийца, Паша, но не герой! Мясник! Живешь рядом с бабкой, а ничего не видишь, слепец! Едем?! Там ждут нас, тебя особенно ждут.
За Москвой дождь прекратился; вот и солнце прорвалось. Зойка вела машину. Тяжелое похмелье. В Люберцах чуть не отказало сердце: жалась к обочине — на всякий случай, если наверняка откажет. Паша дремал на заднем сиденье.
— Долой мысли! — будто озверевший без самца гарем, мысли всосались тысячью пиявок. Хоть бы одну додумать до конца! Все напрасно.
Зойка резко затормозила. Паша открыл глаза.
— Не довезу, иди, купи.
— С утра бы сказала, зачем судьбу испытывать?! — зло хлопнул дверцей.
Облака растаяли, замаячили ворота преисподней…
— Паша, — Зойка, расплескивая, отпила из горлышка, — обещай, что не разлюбишь…
— Зоенька, — он задохнулся и полез было целоваться.
— Отстань, — толкнула его на место, — я не о том. Отпила еще. Хотела заговорить о самом важном. Все важно: бабка, Анюта, мертвые, коротышка со станции… Огляделась: преисподняя исчезла… узкая, в две полосы, дорога бежала в розовое сияние поля, к лесу заблудших теней… все еще пахло летом… Зойка засмеялась и рванула машину.
— Поехали, потом поговорим.
— Что ты хотела сказать?
Зойка закурила, — Представь себе: мы едем не на этой колымаге и не сюда, а в роскошной испано-сюизе, в главный порт Маркизских островов. Ты — ведешь машину, я — на заднем сиденье удовлетворяю свою собаку…
— Оставь ради Бога!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48