— Пока живы-здоровы, теть Лена! Как дальше будет — хрен поймешь! Люди мы теперь государственные, куда пошлют — не знаем. Но, полагаем, не на отдых в Гагру. Конец связи! — сказал ей Жека и отключился из ее головы.
Проснулась тут Лена… От слез, конечно, проснулась. В комнате темно еще было. Слышно только как мать за шифоньером храпит, и ходики тикают.
Раньше ей никогда ведь такие сны не снились. Раньше она во сне больше на мамашу свою обижалась. Что она тогда некстати с ее мужем давним высунулась? Что орала-то: «Гони ты этого предателя в шею!» А теперь вот говорит: «Лен! Намекни своему женатику, что я на выходные в деревню уметелю. Пускай дома своим соврет, что его, мол, от котельной за углем в командировку посылают!»
Думает, что от котика терпеть нельзя было, а тут свое добирать, — так радости до макушки! Никакой принципиальности у этой мамки и далее не предвидится. Суется еще в чужую жизнь, рыло деревенское!
Эх, жизнь!.. Ладно, как-то прожили… Назад не воротишь. Бьешься, блин, сына поднимаешь, никто копейкой не поможет! А как на ноги начал вставать, так сразу государство о ее сыночке вспомнило! А он ее только, а не государственный! Что же это теперь с Женькой-то будет?..
Потом думает: «Чо это я? Какой еще дельфин такой в жопу? Какой Жека тридцать второй? Приснится же такое!» А сердце-то не на месте, сердце что-то с ритма сбивается. Чо же это делать-то?
Лежала так Лена, думала до половины шестого, а потом мать будить принялась: «Мам! Вставай! Мама! С Женькой неладное чо-то!»
А Макаровне в ту ночь колхоз родной снился. Она спросонок решила, что опять война, опять ей на дойку бежать, а потом еще до ночи окопы и рвы противотанковые рыть. Вскочила, давай орать: «Где мой подойник, мать вашу? Куды мой ватник задевали, ироды?» С ней такое, как Женька уехал, частенько происходить стало. Ленка еще пуще ревет в голос, думает, чо же она будет делать, если и мать еще сдвинется?
Тут Макаровна опамятовала, взяла себя в руки, огляделась и очень обрадовалась, что ее сегодня никто с больной спиной траншеи копать не пошлет. «Главное, Ленка, чтоб войны не было! — бодренько она заявила дочери, ставя чайник на плиту. — Ты даже представить себе не можешь, что такое строить узкоколейку в лесу на болоте! Все остальное опосля — уже семечки!»
За чаем Лена все-таки рассказала матери о своем странном ночном видении.
— Эх, Ленка! Не хотела тебя расстраивать, но ведь и я недавно в своей голове этого пацана слышала! — призналась старуха. — Думала, не ровен час — того! Сама знаешь, на голову мы, деревенские, не шибко крепкие. Правильно, поработай-ка так, покопай! Так вот парнишка этот просил передать, что чо-то у Женьки нашего с верхними дыхательными путями неладно. А они всем взводом очень боятся, что его из-за этого в медпункт пошлют.
— Ой, мамынька! Простыл он, что ли? — завыла Ленка.
— Не-е… Вроде паренек этот говорил, что Женьку как стали к гарнизонным соревнованиям по плаванию готовить, так он из бассейна почти не вылезает. Поесть, да поспать. Скоро, говорит, в воде спать научится, и каюк! Только на каких-то прапорщиц оне и надеются, ну, которые должны скоро к ним на дирижабле прилететь.
— На чем?.. Мама! Тут и так на душе муть одна, а тут вы с какой-то бредятиной лезете!
— Ладно, не реви! Седни Макаровна придет, ее и спросим с пристрастием, куды нашего Женечку подевала! — сурово оборвала ее мать.
Но ждали они в тот день вторую Макаровну напрасно. Прождавши так впустую несколько дней, они потащились добиваться ясности к дусиковой фатере. Что, блин, за дела?..
А дела у дусика и впрямь были неважные. В зеркала он теперь не заглядывал, наощупь брился. Через неделю таких мучений, вдобавок ко всему, теща Елизавета Макаровна неожиданно загремела с гипертоническим кризом в больницу.
И еще обстановка в его родном учреждении стала напоминать растревоженный улей. Сослуживцы друг на друга смотрели с опаской, о будущем старались не говорить. Хотя именно это напрямую входило в их служебные обязанности. Причем, странное дело, все ходили какие-то недобритые, с характерными порезами на подбородке. И к партийному аскетизму неожиданно стали рвение проявлять. Завхозиха заколебалась зеркала из кабинетов выносить.
Тут еще тайком домой Женечка из института приехал погостить. Ночным барнаульским поездом по-тихому просочился. Денег взять, одежду зимнюю и продуктов из обкомовской столовки.
Поэтому совершенно они в делах этих позабыли письма тем двум дурам деревенским передавать, закрутились. Не до писем было.
И, конечно, мать с бабкой Женьки тут же начали днями торчать у сторожки, сменяя друг друга, чтобы при встрече хватать за рукава всех, включая Феньку, и требовать себе весточки. Женькина бабка настырно допытывалась на счет адреса того института, куды внука дели. А мать только терла глаза углом шерстяного платка и норовила шмыгнуть через турникет охраны с каким-то узлом, в очертаниях которого угадывались грубые мужские ботинки. Надоели, пуще горькой редьки. Лена дусикова пожалела даже, что раньше им письма сочиняла, неблагодарным. Она решила из вредности больше ничего им не писать. Вилена Рэмовна померла, хорониться больше не от кого ей было. Это Лене так казалось, конечно. Не могла она всерьез принять установку старшего поколения жить вечно.
Дусик же посчитал политически недальновидным шагом сдавать сейчас все карты, резко менять имидж. Так он дома ближним объяснил, чтобы не волновать лишний раз, не нагнетать обстановку.
За ужином сидел теперь Валентин Борисович тихо, искоса поглядывая в окно на два женских силуэта возле сторожки, мокнущих под дождем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27