Чтоб усугубить несчастье, по-настоящему проиграл только Краббе, ибо ни у Алладад-хана, ни у Нэбби Адамса не нашлось пяти долларов – минимальная ставка – на двоих. После унылого дня, выброшенных на помойку денег, надо было пойти куда-нибудь выпить, и тут миссис Краббе набросилась на Виктора Краббе:– Ты же знаешь, у нас нет таких денег. Тратишь на пиво, на лошадей, а потом… Ох, ужас, ужас. – Потом трое мужчин в мрачном молчанье сидели за пивом, пока она сморкалась в крошечный носовой платок. – Ужас. Уезжаю домой следующим пароходом.– Ну, тогда поезжай.– Да, уеду, уеду.Нэбби Адамс себя чувствовал ужасно виноватым, все это его ошибки.Он приобрел билет ежемесячной лотереи без реальной надежды хоть что-нибудь выиграть. Первый приз – 350 000 долларов – был просто сказкой, в которую как бы можно поверить, подобно историям в Библии насчет возраста Мафусаила и прочее, хотя глубоко знаешь, что это на самом деле неправда, не может быть правдой.В отчаянии он едва не задумался о женитьбе. Была в городе старуха малайка, страстно хотевшая замуж, веря, будто старых дев на Небеса не пускают. У нее была припрятана добрая сумма. Это означало, что Нэбби Адамсу придется принять мусульманскую веру, но какая разница. Пить все равно можно было бы, подобно Алладад-хану, чертовски дурному образчику веры. Однако Нэбби Адамс гораздо легче представлял себя в тюрбане хаджи, отводящего шокированный взгляд от бутылок «Тигра» и самсу, чем женатым мужчиной. Все очень сложно.И все-таки Нэбби Адамс продолжал пользоваться гостеприимством супругов Краббе. Начинало формироваться фантастическое братство. Когда у кого-то оказывалось немного денег, выпивали в каком-нибудь маленьком кедае. Сидели за «Тигром», за «Якорем» или за «Карлсбергом», летучие муравьи бились о голую электрическую лампочку, москиты пили крошечными глотками кровь миссис Краббе. Вокруг сидели глазевшие местные, изумляясь с никогда не уменьшавшимся изумлением, попивая кофе с патокой, тепловатую минеральную воду, странному спектаклю, который разыгрывали огромный ворчливый мужчина с желтушным лицом, аккуратный пенджабец с образцовыми усами, бледный школьный учитель и женщина-кинозвезда с медовой кожей и золотистыми волосами. Постоянно звучали три языка, спотыкались, рокотали, тянулись. На всех подобных заседаниях Нэбби Адамс говорил только на урду и по-английски, Алладад-хан только на урду и по-малайски, чета Краббе только по-английски и чуть-чуть по-малайски. «Что вы сейчас сказали?» «Что он сказал?» «Что все это значит?»Вопросы Алладад-хану задавали через Нэбби Адамса. Алладад-хан экспрессивно вскидывался, глаза сверкали и таяли, плечи приподнимались, честные губы произносили длинный ответ. Потом Нэбби Адамс переводил:– Говорит, что не знает.Иногда шли в кино и, терзаемые насекомыми, смотрели длинный индийский фильм про Багдад, про волшебных коней, которые разговаривали и летали, про джиннов в бутылках; фильм, где играли мечами и разлучали влюбленных. Алладад-хан переводил с хинди на малайский, а Нэбби Адамс, прежде чем заснуть, забывался и с хинди переводил на урду. Или смотрели американский фильм, и Фенелла Краббе переводила с американского на малайский, а Нэбби Адамс, прежде чем заснуть, переводил на урду то, что из всего этого понял.Часто по вечерам возвращались в квартиру, Нэбби Адамс тогда говорил: «Всего пять минут», – и спал до рассвета в плантаторском кресле. Сам Краббе, зная, что завтра рано утром на работу, ложился в постель, оставляя Алладад-хана с Фенеллой одних. Странно, но у Алладад-хана больше не было желания завоевать сердце леди. Они сидели вдвоем на веранде, непрерывно беседуя на ломаном малайском, на ломаном английском, и Алладад-хан начинал наконец понимать, какие взаимоотношения ему требуются.Все было довольно сложно. Он, одинокий, искал других одиноких. Оставался единственным Ханом на множество окружающих штатов, приехавшим сюда изгнанником, живущим среди чужих рас. Жена его малайка, родилась в Пинанге; Абдул-хан повидал Англию, Францию, но никогда не был в Пенджабе. Алладад-хан видел в Фенелле Краббе другую изгнанницу, отрезанную от родной страны, отрезанную от общества белых, – одинокая, она ходила по потной жаре, пока высокомерные автомобили государственных служащих везли томных жен в Клуб и в тимахские магазины. Что-то выкристаллизовывалось в сознании Алладад-хана, и пришла пора, запинаясь, сбросить бремя, хотя языковые рычаги и лебедки поскрипывали и стопорились. Она, Фенелла Краббе, мягко сняла с него ношу, спросив, вытянув.– Почему вы пошли в армию в тринадцать лет?– Из дома убежал.– Почему?– Это мать виновата. Настаивала, чтоб я женился на той самой девушке, а я жениться на ней не хотел.– Но ведь, безусловно, в тринадцать лет рано жениться?– Меня сговорили с первых дней жизни, может, еще до рождения. Две семьи должны были связаться браком. Когда я был маленьким мальчиком, меня заставляли играть с этой девочкой, хотя я ее ненавидел. Всегда считалось, что мы должны пожениться, но я скорее бы умер, чем на ней женился. Даже теперь могу утверждать.– Вообще не хотели жениться?– Что можно сказать в таком возрасте? Только была другая девочка, которую я, казалось, любил, а теперь, когда уже слишком поздно, уверен, что любил. Мы в школе вместе учились и, даже когда нам было всего по двенадцать, встречались, и я ей дарил небольшие подарки. А однажды пошел и открыл свое сердце одной своей тетке, думал, можно ей доверять. А она все моей матери рассказала. Как-то пришел из школы, разбросал по привычке книжки по всем четырем углам гостиной, ничего не подозревал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60