Итак, в доме есть две ротонды, если можно так выразиться, одна над другой, а возможно, есть и третья – этажом выше.
Попутные соображения, пришедшие мне в голову.
Покидая ротонду, я заметил, что на двери вообще только одна ручка – изнутри, а не снаружи, – я имею в виду ту дверь, через которую я вышел, а не ту, через которую вошёл.
Чувствую, что слишком задерживаюсь на деталях устройства этого дома, но впоследствии они окажутся существенными. Уже позже дядя как-то однажды сказал, что дом подобен своему хозяину: комнаты и ходы его соответствуют «внутренним пространствам» самого человека. Он имел в виду духовное устройство. Ну так вот. Если судить о дяде по его дому, то устройство его психики было очень странным.
Кстати, он не появился и к ужину. Я сидел один в длинной столовой, окно которой выходило во двор – как и в моей комнате, но опять-таки этажом ниже, ел полноценный ужин: кусок жаркого, горячие овощи, морковь и стручки фасоли, – и пил фруктовый чай.
Как оказалось, дядя вынужден был срочно уехать, вернётся только на следующий день. Так сказала мне дама, при этом я обнаружил в её лице – когда получил возможность рассмотреть её поближе – следы былой привлекательности, а то и красоты.
Но матрац на моей кровати был в любом случае хорош. Я вообще пришёл к выводу, что высокий стандарт совсем не обязательно должен быть виден на поверхности, или, лучше сказать, именно в скрытом, невидимом и кроется разница. Внешнего блеска как раз можно было ожидать: матрац, обтянутый шёлком, – но вот чтобы на нём было еще и удобно! Разумеется, я говорю о западном стандарте, а сам при этом вспоминаю совсем другой матрац, совсем в другом месте – нет, не в Шверине, это было в Хагенове, в мой первый год в молочном профессиональном училище. Бесснежная, но студёная зима, всё промёрзло, большая лужа перед входом тоже покрылась льдом.
Я делил неотапливаемую комнатку с Руди, который был, вообще-то, староват для профучилища, ему было уже сорок три – на мой тогдашний взгляд, это почти что мёртвый. Ночами он спал с открытым ртом, а поскольку у него была нёбная щель, он во сне ревел, как волк, – именно этот дефект, я думаю, и называется «волчья пасть» – когда рот сообщается с носом. Днём Руди перекрывал эту щель специальным протезом, эластичной нёбной пластиной. На ночь он вынимал эту розовую штучку, погружал её в стакан с водой, и она там покоилась до утра, распластав крылья. Я называл её «птериоптерикс» и испытывал перед ней некоторый ужас. Когда освобождённое нёбо Руди начинало издавать рёв, звук был, может, не такой и громкий, но в тишине зимней ночи, в мерцании морозных узоров на стёклах он казался чудовищным.
К тому же одеяло у меня было тонкое, и я дополнительно наваливал на себя сверху всю тёплую одежду, какая у меня была. А вода в умывальнике к утру замерзала.
И разве мы жаловались? Ничего подобного. Был один анекдот, над которым мы от души смеялись, – про западный и восточный ад: какой лучше, ведь наверняка западный?
Да вы что, ребята, выбирайте восточный ад, не прогадаете: там гораздо лучше!
Как это может быть?
Да очень просто: то угля нет, то с газом перебои, то электричество отключено!
Уголь, кстати, был. Только печки в нашей халупе не было предусмотрено.
Согревала меня в те времена Аннелиза Пройс, дочка завхоза, и это было сильнейшее пламя, первое в моей (первой) жизни: мне ненасытно хотелось, чтоб наступила ночь и чтобы пришла Пройсочка. Руди даже готов был иной раз уйти куда-нибудь. Но одеяло было тонкое, матрац с комками, причём самый жёсткий комок приходился как раз на середину, в самую лощинку. К тому же Руди рычал, как волк, – я имею в виду, в те ночи, когда он не уходил.
Было ли это любовью? Пожалуй, и любовью тоже, но самое главное – это было теплом, такой клубочек тепла посреди мирового холода. И только ради одного этого уже стоило совершить мой теперешний рывок вперёд, чтобы по достоинству оценить разницу.
Должен сказать, в эту первую ночь на Западе мне приснился мучительный кошмар, длинный и изматывающий: про коробки, которые прятались одна в другой. Сон про упаковывание вещей: до самого утра всё паковал и паковал и всё уезжал. В самом конце сна на дереве во дворе запела птица.
•••
– В этом мире, – сказал дядя, – человеку не выжить.
Значит, он ранним утром внезапно вернулся из своей поездки и теперь сидел за завтраком, облачённый в свой стёганый халат, вычерпывая ложечкой яйцо.
– Выживет только тот вид, который не подлежит уже дроблению на подвиды, – заявил он. – И это, конечно же, не человек, или ты другого мнения, Карл?
– Да, то есть нет.
Надо сказать, всё это было для меня совершенно неожиданно. Я думал, у меня будет возможность предстать перед дядей более обстоятельно, уверенно, показать себя с разных сторон, подчеркнув свои деловые качества. Чтобы Шверина было не слишком много (как все мы там настрадались и чего натерпелись), но, с другой стороны, Шверина должно быть достаточно, чтобы не разочаровать моего благодетеля.
А меня застали врасплох, в это раннее утро я даже галстука не повязал. Естественно, я впал в почти паническое состояние.
Но ведь и дядя рассматривал меня с осторожностью, как насекомое, которое он не может пока классифицировать. Кажется, до сих пор ему нечасто приходилось принимать у себя родню, а уж восточную родню вообще никогда. Наконец он кивнул мне, указывая на пустой стул, и я сел, получив свой кофе и яйцо, чтобы иметь возможность слушать его рассуждения дальше.
– Выживет вид, во всех отношениях средний – средней величины, средней серости, средних возможностей, – который уничтожает всё, что к нему приближается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37