Затем, уже в школьном возрасте, – книжки, карандаши, альбом с семейными фотографиями, коллекцию марок. Когда Совёнок научилась писать, в оборот пошли записочки.
* * *
Дети подрастали.
Совёнок пошла в первый класс. Ходила важная, с огромным ранцем, с пышными бантами в светло-русых косичках. Мамаша проводила её до школы один раз, и на том провожанья закончились.
Мой Серёжка каждое утро дожидался Совёнка во дворе, заботливо брал за руку, и они торжественно шествовали в храм науки. А то ещё тетрадки с домашним заданием полистает. Сын опекал её без понуждения, охотно. Она благодарно молчала в ответ. Я был уверен: с возрастом у Серёжки прихоть нянькаться пройдёт. Но время шло, а ничего не менялось. По мне, лучше бы он крепче за науку цеплялся. Лишний раз книжку в руки взял. Прежде надо устроить свою судьбу, выучиться, твёрдо встать на ноги. Чтоб всё как у людей было.
Осень принесла с холодами ранние сумерки. Низкие тучи, когда пустые, когда с дождём, накрывали город. Теперь дети были вынуждены встречаться реже. Раиса отдала Совёнка в продлённую группу, забирала последней. И Серёжка занят допоздна: пока из школы придёт, пока сбегает за хлебом, приготовит уроки – на дворе темно. Гулять не пускаем. Перед сном нужны спокойные занятия. Всё складывалось удачно, одно к одному.
Было видно, тосковал он по ней…
А у Раисы – в ночь-полночь «карусель»! За стеной только ещё пробасит мужской голос, только начнётся застольный перезвон гранёных стаканов, я уже точно знаю – сейчас соседка промурлычет:
– Натуся, зайка, пойди погуляй! Поиграйся!
И Наташку, как бездомного котёнка, – за дверь.
Да ещё бросит вдогонку:
– Шапочку завяжи, чтобы ушки не надуло!
Выйдешь на улицу покурить, встанешь у подъезда, поёживаясь от стылой вечерней слякоти. С тополей, тяжело кувыркаясь, облетают последние усталые листья. Они ложатся на землю и обретают покой. Свет зашторенных окон едва подсвечивает готовую к снегу скамеечку. А в глубине двора – монотонно-прерывистое металлическое повизгивание: Совёнок качается на качелях.
Этот унылый скрип в чёрной тишине щемит душу.
Безотцовщина…
Судьба девочки была очевидна. На дикой яблоне ничего не может вырасти, кроме дичка.
Как правило, «прихожане» у Раисы дольше одной ночи не задерживались, а тут…
В феврале было. Заходит Совёнок. Сиротливо встала у двери, вид потерянный. Молчит. В безвольно опущенных руках – портфель. Какая она первоклашка?! Совсем кнопка.
Мой Серёжка встревожено:
– Ты чего?!
Совёнок, не поднимая головы, выдавила:
– Мамка сказала, что завтра к нам дядя Жора переедет. Насовсем…
Жорку Захлыстина знали все. Тщедушный такой, занозистый… Несколько судимостей за плечами. Недавно освободился.
Серёжка накинул пальто, схватил шапку и, теснясь, ребята выскочили во двор.
На следующий вечер я засиделся на кухне с бумагами. Мои уже спали. Время от времени включал электрический чайник. Стараясь не греметь, подливал в заварник кипяток, помешивал ложечкой в стакане тающий сахар, не отвлекаясь от чтения, пил. Горячий терпкий напиток отгонял сон.
А за стенкой у Раисы – гульба…
Через щель слышимость такая, что шёпот различим, а тут пьяные голоса, да на повышенных тонах.
– …Жорка, ай!.. не приставай!
Раздался гогот, послышалась довольная возня. С пронзительным звоном что-то упало. Чавкающие чмоканья перемежались с придыханиями Раисы:
– Да… стой ты… дочка… не спит. Слышишь, отпусти!
На минуту всё затихло. Затем откупорили бутылку. Гранёными стаканами глухо чокнулись, изобразив подводные карельские камушки. Не тостуя, выпили. Запахло огуречным рассолом. Мужской голос, заплетаясь, произнёс:
– Огурцы ни-ничего. Пошли в кровать.
– Дочка рядом, не буду!
– Пусть на кухне сидит.
Они с топотом ушли в комнату. Оттуда раздался пьяный мужской окрик:
– Марш на кухню! Дай с матерью поговорить!
Раиса, играя в поддавки, согласно прыснула от смеха. Девчонка спросонья захныкала и послушно поплелась. Я тихо метнулся к настенному выключателю. Стало темно. Только там, где щербатая стена не достигала пола, пробивалась полоса света. Чёрные тени Наташкиных ног протянулись ко мне через щель до плинтуса, причудливо изогнулись, стали подрагивать. Наташка безутешно, горько плакала. Тени пропали, шаги стали удаляться… в комнату подалась.
Минутную ночную тишину разорвал пьяный рык:
– Ах, ты, падла!..
Громкий топот, частое шлёпанье детских ножек.
Истеричный плач Наташки грубо ворвался через брешь. Я старался не дышать, чтобы ничем не выдать своего присутствия. За стеной захлопали дверки кухонных шкафчиков, зашуршала бумага, и на пол что-то посыпалось, словно бусы порвали.
– …Дядя Жора, я больше не буду! – умоляла Наташка.
– На колени вставай! Сбежишь – убью!
Послышалась возня. Стараясь сдерживаться, девочка приглушённо мычала. Я, как чарами опутанный, уставился на жёлтую полосу света и вдруг увидел: из щели выскочила… крупная сухая горошина. Покатилась по полу, уткнулась в мой тапок.
Пытаясь избавиться от некомфортного состояния, я поднялся и на цыпочках, чтоб не скрипнули половицы, удалился спать.
Наутро Серёжка, как всегда, дождался Совёнка во дворе, взял у неё из рук портфель, и они потянулись к школе. Сын вернулся с уроков встревоженный, потерянный. О причине я догадывался, потому не спрашивал. Забудется со временем…
Вечером он взял любимую книгу, подушечку-думку, зашёл на кухню, поставил на пол лампу, выключил большой свет и лёг на тканый половичок. От печки приятно потягивало теплом. Я сел на пороге, закурил, с интересом посматривая на сынишку. Маруська, наша рыжая радость, поластилась к нему, растеклась на груди.
1 2 3 4