– Стекла мне никто не давал, я сама его достала и никому не отдам. Итак, жду стекольщика.
– Я не умею с вами разговаривать. С вами вечно неприятности.
– Почему же? Выработка у меня большая. А что мне нужен стекольщик, то тут уж ничего не поделаешь. Буду сидеть у вас до победного конца. Без стекольщика не уйду.
Я просидела у начальника производственного отдела часа два, не меньше. Он делал вид, что не замечает меня, но чувствовалось, что мое присутствие ему мешает. Этот элегантный, холеный мужчина, с нежными, как у женщины, руками и вежливыми манерами не слишком сочувствовал заботам начальников строек.
Он разговаривал по телефону, просматривал почту. Время шло. Наконец, он поднял трубку и с мученическим выражением лица позвонил в отдел кадров.
– Того стекольщика, которого вы приняли, направьте с завтрашнего дня на участок Дубинской.
Стройка поглощала меня без остатка. Я просыпалась ночью, вспомнив, что забыла, например, заказать гвозди. Мои отношения с коллективом сложились так, что забыть про гвозди – значило забыть про людей. Мне удалось завоевать их доверие. А это обязывало.
Однажды я сказала каменщикам:
– Странные вы люди. Хорошие специалисты, славные ребята, но когда нужно пройти лишних несколько метров – никто с места не двинется. Готовы час сидеть без дела, лишь бы не перетрудиться.
– Что верно, то верно, – согласился бригадир, сухонький, маленький человечек с вечно припудренными цементом длиннющими усами. – А удивляться тут нечего. Если у человека есть глаза – он смотрит, а если еще и голова, то он к тому же и соображает. Один месяц работаешь, как вол, а получаешь по средней норме. Следующий месяц работаешь хуже, смотришь – получка такая же. – Он постучал пальцем по лбу. – Котелок-то варит. Выходит, с нормами что-то неладно. А раз так, то и работать неохота. Обидно ведь за гроши работать не разгибаясь.
В правильности этих слов я убедилась, когда впервые занялась составлением нарядов. Три дня мы с Мендрасом мудрили, а заработки все равно оказались никудышными. Мендрас, разозлившись, кричал еще громче обычного:
– Ничего не получается, черт возьми! С ума можно сойти от этих норм и бумаг. Знаете, какие бумаги были на стройках до войны? Мой отец носил с собой маленький блокнотик. Там помещалось все: кто сколько сделал и сколько заработал. Все. Платили за то, что сделано. Никаких каталогов и тарифов не было, – он разбросал по столу тарифы. – А это что?.. Хреновина какая-то. Дали б мне сюда хоть одного из тех, кто это составлял. Пусть бы поработал у нас месяц-другой. Узнал бы почем фунт лиха. По своим нормам даже на соль к хлебу не заработал бы.
Наконец, мы составили все наряды. Было совершенно ясно, что бригадир каменщиков прав. Я вызывала бригаду за бригадой, проверяя, не забыли ли мы чего-нибудь. Так было заведено в Михове. Обнаружились всего две ошибки, которые мы тут же исправили. Бригадир плотников сказал коротко:
– Вот это правильно. Человек выполнил работу и может проверить, за что ему платят. Это по-людски.
Мы теперь часто совещались все вместе. Обычно по утрам, перед началом работы. Бригадиры охотно делились со мной своим богатым опытом.
Хуже всего обстояло дело с нормами у тех, кто убирал развалины. Щебень слежался, затвердел, работа продвигалась медленно, и если считать по расценкам, то заработка, в самом деле, хватало только на символическую соль к хлебу. Я думала несколько дней, но никакого законного пути найти не смогла. И вдруг меня осенило:
– Знаете, Мендрас, когда у меня принимали наряды, проверяли только умножение, а на сложение даже не посмотрели. Я сделаю ошибку в сложении. Если заметят – выпутаюсь как-нибудь. Ведь я не для себя жульничаю. Составим наряды так, чтобы никому не было обидно.
Пришел день поминовения усопших. С утра я побежала на Особовицкое кладбище, на могилу отца. Первые польские могилы находились чуть в стороне, за пределами основной территории. Здесь было тихо и грустно. Осенние краски деревьев, торжественная тишина и покой – все располагало к раздумью.
Посаженные несколько дней назад хризантемы начали увядать. Я зажгла свечи. Убрала сухие листья. Люди только начинали собираться.
Больше задерживаться на кладбище я не могла. В одиннадцать часов у бабушки Дубинской была намечена семейная встреча. Сама мысль о предстоящем собрании родственников была мне неприятна. Но бабушка ждала – нужно идти.
Я пришла последней. Все уже сидели за большим круглым столом. Бабушка была тщательно одета и причесана. Ее сестра, высокая, худая и совершенно глухая старуха в черном платье и кружевной шали, не понимала, что тут происходит и где она находится. Она громко несла какую-то околесицу.
Дочь сестры, тощая, изможденная женщина, даже не пыталась ничего объяснить матери. Она сидела с нею рядом, нервно теребя мятый носовой платок, и время от времени смущенно улыбалась, словно прося у присутствующих прощения за то, что она сюда пришла.
Брат отца, Вацлав, похожий на него, только намного ниже ростом, сидел, надувшись как индюк, всем своим видом выражая презрение к остальным. Одет он был весьма претенциозно: позолоченные запонки, американский галстук с улыбающимися красотками, на среднем пальце огромный золотой перстень.
Молчание затягивалось.
Дядя Вацлав поерзал на стуле и сказал сварливо:
– Катажина писала, что будет семейная встреча. В таком случае, не можешь ли ты объяснить, мама, что здесь делает эта особа. – Он указал на бабушкину жиличку, пани Янку. – И Катажина, я вижу, снова считается членом семьи.
– Замолчи! – Бабушкин голос звучал строго и повелительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161