Как только смогу, приеду в Кальварию, но Красный Крест – это как армия, без разрешения работы не бросишь.
Мама, может, вы приедете во Вроцлав? Я была бы так рада. Здесь можно спокойно работать и жить. Места хватит всем.
Дорогая мама, мне в этом году исполняется восемнадцать лет. Я уже не ребенок. Я хорошо сделала, что приехала сюда. У меня есть все, что нам нужно, вам и мне. Нищета нам не грозит. Себя-то мы наверняка прокормим.
Приезжайте, сами увидите, как тут. Лучше во всем разобраться на месте. Я всегда старалась быть хорошей дочерью и в этом смысле нисколько не изменилась. Пожалуйста, не показывайте письмо бабушке, она меня ненавидит, я это знаю.
Привет хозяйке. Надеюсь, что вы все-таки приедете, хотя бы на несколько дней.
Крепко целую.
Катажина.
P.S. В Кальварию я не вернусь ни за что на свете. Мне там было очень и очень плохо».
Однажды поздним вечером, когда я уже лежала в постели, в дверь позвонили.
«Один звонок? – удивилась я. – Кто это может быть? Люцина всегда звонит два раза».
– Кто там? – решительно спросила я.
Сначала за дверью было тихо, потом я услышала незнакомый женский голос:
– Откройте, пожалуйста. Я от Люцины Орловской. У меня есть записка.
Я осторожно, не снимая цепочки, приоткрыла дверь, взяла записку и прочла:
«Катажина!
Пусти пани Дзюню. Она у тебя переночует. Завтра я тебе все объясню.
Люцина».
Только теперь я сняла цепочку и пригласила незнакомку войти:
– Пожалуйста, проходите. Простите, что не сразу вас впустила. Я дома одна и особой храбростью не отличаюсь.
Женщина сняла пальто, высвободилась из большого платка, в который была закутана. Теперь я могла ее рассмотреть. Еще не так давно она показалась бы красивой, но сейчас это была страшно худая и грязная женщина. Руки словно вымазаны угольной пылью, одежда изношенная, рваная.
Мы молча изучали друг друга, наконец, я спохватилась и, смутившись, воскликнула:
– Милости прошу! Вы гостья Люцины, так что будьте здесь как у нее или у себя дома. Хотите сразу принять ванну или, может быть, мы сначала перекусим?
– Если разрешите, мне хотелось бы сперва выкупаться. Но прежде всего надо объяснить, кто я и откуда.
– Потом расскажете. Располагайтесь, пожалуйста.
«Интересно, откуда она родом? – подумала я и тотчас же сообразила – Да, конечно, с Виленщины, сразу можно догадаться по ее выговору».
– Ванна готова. Сюда, пожалуйста!
Женщина по-прежнему нерешительно стояла в передней.
– Видите ли, – неуверенно проговорила она. – Видите ли, здесь так чисто… Не знаю, как вам и сказать. Люцине я говорила.
– Мне можете говорить прямо, как Люцине. Постараюсь вас понять.
– Дело в том… вещи на мне грязные. Я много скиталась и, чего уж скрывать, вся завшивела. Лучше всего было бы сразу все сжечь.
– Это не беда, мы сейчас все сожжем. Пижама и купальный халат для вас найдутся, у меня этого добра в избытке. А завтра раздобудем остальное.
Женщина взяла белье и послушно пошла в ванную.
Кто она? Может, родственница Люцины? Очень уж худа и измучена. Почему Люцина послала ее одну, так поздно? Она ведь могла заблудиться. Впрочем, чем гадать, лучше приготовить ужин.
Когда незнакомка поела и я принесла ей чай, в дверь снова позвонили, на этот раз два раза. Пришла Люцина.
– Представляешь, я в пять утра уезжаю в командировку, а освободилась всего час назад, но не могла не прийти. Я себе места не находила… – затараторила она прямо с порога.
И я услышала историю пани Дзюни.
Жила она в том же местечке под Вильно, что и Люцина. Давно овдовела. Единственную дочь немцы вывезли на принудительные работы, и пани Дзюня осталась одна. Когда война кончилась, дочь написала ей, что живет во Вроцлаве. Советовала все продать и как можно скорее приехать к ней во Вроцлав.
Пани Дзюня послушалась совета, продала все, что у нее было, но отъезд ей пришлось отложить до общей репатриации. Дочери она написала, что, к сожалению, пока приехать не может, потому что неважно себя чувствует. Тогда дочь посоветовала весь скарб переправить постепенно с родственниками, которые уезжали раньше, а самой добираться, как сможет. Пани Дзюня так и сделала, потом и сама тронулась в путь. К несчастью, в дороге она потеряла документы и кое-какие драгоценности, которые захватила с собой. Голодная, без денег и документов, целых три недели добиралась она до Вроцлава товарными поездами. Дочери она во Вроцлаве не застала. Та, забрав все, удрала из Польши на Запад.
Все это Люцина выпалила одним духом, не дав пани Дзюне вставить ни словечка.
– Я бы с удовольствием взяла пани Дзюню к себе, – сказала она. – Но ты ж понимаешь! Гостиница принадлежит теперь, к сожалению, УБ. Без прописки и специального разрешения там жить нельзя.
Пани Дзюня все это время сидела молча и только горестно вздыхала.
– Я переночую с вами. Не хочется сегодня оставаться одной, – заключила Люцина.
Пани Дзюня осталась у меня не на одну ночь, а навсегда. Мы с Люциной раздобыли для нее одежду, муж пани Миры достал ей в управлении по делам репатриации справку. Это был хоть какой-то документ, и пани Дзюня постепенно стала приходить в себя.
– Я прописана! Господи боже мой! Да это ж настоящее чудо! Я могу свободно ходить по улицам! Хозяйство я беру на себя. Консервы – вещь хорошая, но и без овощей нельзя. Покажешь мне, где магазины. И дай продовольственные карточки. Можешь на меня положиться, с домом я управлюсь.
Пани Дзюня быстро стала своим человеком в доме. Готовила она превосходно. Квартиру содержала в идеальной чистоте и порядке. Нрав у нее был легкий и веселый, только, вспоминая дочку, она не могла удержаться от слез.
Прошло десять дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161