А Он – убил австрийского солдата. Не думаю, что Он убил австрийского солдата, которому во сне уже мерещился его Лилиенфельд, из лютой ненависти к оккупантам, как это Он будет говорить спустя десятилетие. Скорей всего, это случилось лишь потому, что у солдата были сапоги, а у Него их не было. Его должны были расстрелять тем же вечером, вместе с беглыми дезертирами, и сапоги из воловьей кожи, которые спешащие домой немцы по какой-то причине не удосужились отобрать, были на нем, когда он в первый раз в жизни вступил на холм со странным именем Друг…
Его вместе с дезертирами заставили копать яму. Обреченные не проявляли в работе никаких эмоций, как дети, которые нехотя доигрывают в давно надоевшую игру. На равнине, простиравшейся с холма, теплое дыхание лета цеплялось за поникшую траву. Медленно заходил за горизонт гигантский эрейтроцит Солнца Они выкопали яму еще до темноты. Их поставили на краю ямы, а затем аккуратно убили…
Первым, что Он увидел – было серое волчье небо, с тучами гонимыми ветром. Он пробудился от холода. Он лежал рядом с плохо зарытой могилой. Из могилы, словно выброшенные на свалку протезы, выглядывали чьи-то конечности. У Него ничего не болело. Он лежал на холме и не знал, что с Ним произошло, не знал, как он выбрался из-под земли. Он помнил залп ружей и темноту, которая включилась так же внезапно, как выключается свет в кинотеатре. Солнце только всходило, медленно и неуверенно. Может быть, именно в эту минуту, Он уверовал в то, на что в глубине души надеются все люди. Он уверовал в личное бессмертие. Он почувствовал в себе робкий зародыш неодолимой силы. Силы неодолимой, как судьба, как болезнь, как реклама по телевизору, как «Радио-Шансон» в маршрутном такси. Неодолимая сила выдала ему жизнь в кредит, и теперь владела безраздельно Его единственным имуществом – Его душой, оставленной в залог неизвестно кому под неведомые проценты. Много лет назад, один молодой человек после несостоявшейся смертной казни стал гениальным писателем. Ему – только предстояло высечь своей шашкой кровавые буквы на коже безымянной истории…
Второе, что он увидел, – был змей…
Воздушный змей, унизанный пестрыми лентами, летел над ним. Непонятно было, кто и когда запустил его в сентябрьское небо. Этот змей ничем не отличался от тех, которые Он сам мастерил в Таганроге, он был чересчур обыкновенный для того, чтоб казаться реальным. И все же змей был…
Он поднялся и пошел по направлению южного ветра, туда, куда летел змей. Он спустился с холма Друг и зашагал по степи. Змей продолжал парить, не опускаясь на землю, будто земля отталкивала его магнитом. В степи расстояние и время не имели смысла. Змей, за которым он шел, не подчинялся ни одному измерению…
Он шел за змеем, пока не приметил вереницу груженных сеном возов. Возы ехали в его сторону слишком быстро, чтоб торопиться на обычную крестьянскую ярмарку – они спешили туда, куда нельзя опоздать. Они спешили на ярмарку смерти…
Так Он попал к Махно…
Это было в самом начале махновщины, великой и проклятой партизанской войны. Он стал одним из первых, кто примкнул к Батьке, сумрачному гению революции. С каждым переходом, бойцов в отряде становилось больше. Матросы, батраки, анархисты, дезертиры, уголовники, как дрожжи, раздували армию тачанок, как дрожь сотрясающую Юг Украины жженой рожью и ржавым ржанием. В первый раз в жизни Он почувствовал себя своим. И очень скоро Он должен был, наконец, обрести свое сакральное Имя…
Они громили самостийников Скоропадского, и был уже лихо взят Екатеринослав. Стояли первые январские дни девятнадцатого года. Именно тогда им в плен попали перепуганные подростки, вчерашние гимназисты, в нелепо сидящих на них просторных жупанах. Они совсем не умели воевать и еще не знали женщин. В свете костра их лица превращались в привидения. Стоя на грязном ледяном насте, они понимали, что их скоро расстреляют. Махновцы играли в карты. Цена выигрыша – чья-то жизнь…
Ему выпало расстреливать последнего. Это был тощий белобрысый юнец, почти альбинос. С редких прядей его волос стекал холодный пот талого снега. Думаю, пленный уже лишился рассудка, глядя на то, как гибнут его товарищи. Он не просил пощады и даже не молился. Жертва смотрела на убийцу, а убийца смотрел на жертву.
За мгновенье перед выстрелом, пленный юноша-альбинос успел набрать в простуженные легкие январский воздух и крикнуть Ему в лицо:
– Анхра-Майнью!!!
Почему этот полупокойный, недоучившийся гимназист вспомнил перед гибелью имя зороастрийского бога Зла; бога, рожденного из тысячи имен давно забытых духов – злых духов грабежей, пожаров, сырого человеческого мяса, конских копыт, визга стрел и пьяной удалой наживы; духов, которые обитали в незапамятную эру брахманов на бесконечных просторах степей между Днепром и Волгой, Евфратом и Индом, а спустя тысячелетия напомнили о себе, подарив несчастному провинциальному археологу Хмаре его безумие и веру в них самих? У меня нет ответа на этот вопрос…
Он стоял, опустив винтовку, и предсмертный крик альбиноса звучал у него в ушах, как зацикленный mpЗ-файл. Этот крик слышали все, кто играл в тот вечер в карты. И Он понял, что крик этот предназначался ему, и что это странное неславянское слово станет Его именем, ибо только смерть может наделять такой нелюдской силой слова и имена. Со смертью Он ничего не мог поделать. В ярости Он кинулся к трупу, попытался вырезать штыком язык альбиноса, и для этого ему пришлось разбить прикладом его левую челюсть, покрытую мягкой и белой щетиной…
Но было уже поздно…
Тем же вечером у костра кто-то в первый раз, поддразнивая, окликнул Его:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88