Увидев, что его не понимают, он жестом показал, что просит прикурить, показал, будто бы зажигает спичку. Фуад и дружок его дать пьянице огоньку не торопились, а Рудаки – интеллигент услужливый, не раз его эта торопливая услужливость подводила, – зажег спичку и хотел поднести ее к сигарете друза, но тот забрал у него горящую спичку и стал прикуривать. Пьян, должно быть, он был изрядно, потому что никак не мог совместить сигарету и горящую спичку – спичка уже жгла ему пальцы, а он все продолжал тыкать ею мимо сигареты. Рудаки некоторое время наблюдал за этими неуклюжими попытками, а потом дунул на спичку в дрожащих пальцах друза.
Дальнейшее произошло очень быстро: друз выплюнул сигарету, сунул руку в складки своей галабии, выпростал ее и замахнулся зажатым в кулаке ножом. Рудаки спасло то, что он упал: отшатнулся от ножа, наткнулся на оказавшийся сзади низкий кофейный столик, не удержался на ногах и рухнул на столик и стоявший за ним диван. На друза набросились Фуад с Меджидом и подоспевший из-за стойки бармен-вышибала Хамад.
Связанный полотенцем друз сначала плевался и ругался, а потом, призывая в свидетели аллаха, поведал на каком-то странном, но более или менее понятном диалекте, что, погасив спичку, Рудаки отправил душу его почившего родственника прямиком в ад, где ею уже вплотную занялись ифриты, и теперь он должен Рудаки убить, чтобы эту ошибку исправить. Потом, правда, после извинений Рудаки и увещеваний его арабских друзей выяснилось, что Рудаки в виде исключения можно и не убивать, достаточно будет, если он угостит его стаканчиком-другим арака. Что Рудаки и сделал. Можно было вызвать полицию, но лучше этого было не делать – вид на жительство у него был давно просрочен, и вообще, только полиции ему тогда не хватало.
Конец выступления Иванова он прослушал, но когда шли они на вечернее построение, Толя Шитов сказал, что ничего интересного тот больше не поведал, все призывал честно родине служить.
– А то мы не служим, – обиженно добавил он от себя, и они пошли строиться.
А потом начались будни. Рудаки бегал, ползал, стрелял, потом занимался арабским, английским и многими другими не столь мирными предметами, а потом опять бегал, ползал, стрелял, и так каждый день, поэтому спал он как убитый, едва добравшись до койки. И потом весь этот период помнился ему как беспрерывная беготня и стрельба, во время которых постоянно хотелось спать.
Некоторые вещи, правда, запомнились. Был у них предмет, который официально назывался «Наружное наблюдение», а они с подачи Толи Шитова звали его «мышка-наружка», и учили их на этих уроках запоминать окружающие предметы и не только. Например, надо было зайти в помещение, в котором свален был в беспорядке всякий хлам: мебель старая, посуда, детские игрушки, книги разные, и, постояв на пороге меньше минуты, назвать все, что было в этой комнате, а инструктор проверял по списку. Были и другие интересные упражнения. Например, инструктор выбирал группу – человек десять-пятнадцать, и каждый должен был придумать себе имя помудренее и представиться только что вошедшему в класс курсанту. Задание у этого курсанта было запомнить, как кого зовут, и потом вызывать их по одному и разоблачить самозванца, если вместо, скажем, Торгома Мадатовича вставал по вызову Авессалом Нуралиевич. Им эти игры нравились, но экзамен потом было сдать нелегко.
Запомнились и уроки арабского, точнее, не сами уроки, а те воспоминания, которые они неизбежно вызывали. Каждый раз, сражаясь с каким-нибудь «маздером второй породы», Рудаки вспоминал Дамаск и свой разговор с шофером по имени Камаль Абу-Гашиш. Он тогда начал серьезно учить арабский с местным учителем, но, к сожалению, устаз Абдулла был еще и активным коммунистом, за что местные власти его вскоре расстреляли, но три урока он все же успел дать. И вот после первого или, скорее, второго урока, выучив кое-какие фразы, Рудаки решил поделиться своими познаниями с Камалем, но впечатления на него не произвел.
– Ты, мистер, – сказал Камаль, – говоришь красиво, как Коран, жалко, правда, что ничего не понятно.
«Прав был Иван Иванович Иванов, – думал Рудаки, – чужой язык выучить невозможно», – но продолжал зубрить арабские глаголы, так как, что бы там ни говорил этот Иванов, а экзамен сдавать надо.
Больше ничего существенного Рудаки не запомнилось – остались в памяти бег, стрельба, постоянное желание спать и еще, конечно, Сон – сон с большой буквы, потому что видел он этот сон постоянно, почти каждую ночь. Каждый день перед отбоем им давали час свободного времени, назывался этот час «личное время». Он пытался в это «личное время» читать, иногда звонил Иве, но чаще всего валился на койку в казарме и тут же засыпал. И снился ему Сон: как только он засыпал, то всегда оказывался в одном и том же месте, точнее, в двух местах поочередно.
Сначала это была комната, похожая на больничную палату, но не совсем – мебель была не больничная и никаких медицинских приборов в ней не было. К Рудаки приходили посетители: бородатый в белом халате, должно быть, врач и еще один, вертлявый такой, без бороды – тот приходил реже. Бородатый говорил на каком-то странном языке, который Рудаки не понимал, хотя тот упорно продолжал на этом языке говорить. Вертлявый говорил по-английски – плохо, но понятно, а вообще разговоры с вертлявым были какие-то смутные и суть их от Рудаки ускользала. Когда посетители уходили, Рудаки шел во сне в другое помещение, больше первого, где стоял огромный цветной телевизор. Ребята говорили, что в Америке есть цветные телевизоры, но этот был какой-то очень уж большой и страна была явно не Америка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66