Эти негодяи убили твою бедную мать.
— Эжени! — снова обрывает ее Роза. — Конечно, она хлебнула с ними горя, но все-таки выбирай выражения!
Он дрожит, прижавшись лбом к стеклу, стиснув кулаки и разрываясь между отвращением, толкающим его убежать отсюда куда глаза глядят, и властной потребностью услышать хоть однажды все до конца.
— Твой отец был пьяницей, заставлял мать побираться, а сам шлялся по борделям, вместо того, чтобы работать, и бил ее, да, бил, даже при вас. Отнимал у нее последние гроши, которые она прятала, чтобы вас прокормить. По целым неделям пропадал с непотребными девками, возвращался весь грязный, вонючий, как скотина, и заваливался спать, спал с утра до вечера! Вот какая прекрасная кровь течет в твоих жилах! И Марсель такой же! И даже ты, от горшка два вершка, а уже туда же!
Он не плачет, стоит, точно пригвожденный к месту, дрожь мешает ему забраться в подводную лодку, и лед плавится от слов тети Марии, они проникают внутрь, зловоннее, чем рвотный суп, который его заставляла глотать Свиное Копыто.
— Нам приходилось забирать твою мать к себе, чтобы хоть как-то защитить ее, — говорит Эжени, подкладывал себе столь любимую ею телячью печенку.
Он смотрит на них сквозь щелки глаз, все еще сухих, смотрит сквозь последние кусочки льда и молит тетю Розу помочь, сдержать клятву, данную фотографии.
— Это ведь все вранье, тетя Роза? Просто она напилась пива, да?
Но тетя Роза, опустив голову, с преувеличенным интересом разглядывает свои волосатые пальцы, барабанящие по скатерти, и голос ее доносится откуда-то издалека, чуть ли не из-под стола:
— Господи, как она, бедная, рыдала, когда пряталась у нас! Он являлся к нам среди ночи, звал ее и выл, как пес, пока не сваливался во дворе и не засыпал. Мы удерживали ее силой — она рвалась к нему и мыла его потом, как ребенка. Мы не могли даже вызвать полицию, потому что он был ее законным мужем и имел на нее права. Так говорил Наполеон.
— Нам было до того стыдно перед людьми, что только после смерти твоей матери, когда он куда-то сгинул, мы осмелились высунуть нос на улицу! — торжествует тетя Мария и даже принимается жевать малюсенький кусочек печенки; она сверлит его глазами, с радостью убеждаясь, что лед окончательно растаял и что он уже никогда больше не сможет смотреть на мир холодным взглядом стороннего наблюдателя, которого ничем не проймешь, что он всего-навсего ребенок и у него не всегда хватает сил отгородиться броней от всех тайн жизни.
Роза бормочет, обращаясь к своим пальцам, отбивающим барабанную дробь:
— Она была просто святая, никогда не жаловалась. А у него это было вроде как болезнь, будто бес вселялся…
— А теперь вот ты позоришь нас: таскаешься всюду с этой рыжей соплячкой, она уже и сейчас такая же шлюха, как ее мать!
Больше нет позади него ни головокружительной пропасти окна, ни тошноты, выволакивающей из него остатки жизни, ни того, что не имеет названия и похоже на слово «стыд», — есть только бешеная ненависть, вскипевшая в нем и неудержимо рвущаяся наружу, он едва успевает глотнуть воздуха, чтобы не задохнуться в тинистом взгляде тети Марии.
Он налетает на тетю Марию, подхваченный безумием, которое она же в него вселила, бьет ее сначала одной рукой, потом обеими, она падает, а он все бьет и бьет ее своими новыми башмаками; Роза и Эжени подминают его под себя, но даже на полу он все еще продолжает наносить удары, теряя рассудок от того, что кулаки вязнут в дряблом теле, отчаянно желая встретить сопротивление, наткнуться на что-нибудь твердое как камень, чтобы самому почувствовать боль.
Он не останавливается даже, когда замечает, что руки у него в крови. Он выползает из-под груза навалившихся на него теток, встает на ноги, все еще полыхая белым огнем, спалившим его жизнь, и среди бушующей в кухне грозы плюет прямо на пол, чтобы извергнуть из себя все нечистоты, едва не лишившие его навеки способности дышать. И, не узнавая собственного голоса, кричит:
— Шлюха! Пьянь! Потаскуха! Жирная свинья!
Чтобы вырваться на свободу, он толкает стол, осколки посуды летят во все стороны, но никто не обращает на это внимания, все заняты стонущей и икающей тетей Марией, которая вытирает кровь на губах, почти незаметную на ее пунцовом лице.
Прежде чем ринуться к двери на галерею, он на минуту опомнился и успел увидеть в глазах тети Розы укор, исполненный такого отчаяния, что его уже и укором не назовешь.
На улице Сент-Катрин он останавливается у прилавка зеленщика и с интересом рассматривает пирамиду из дынь, пытаясь угадать, каковы они на вкус и растут ли они на деревьях; ему очень хочется есть, но денег у него нет, а к тому же он прекрасно понимает, что первый же кусок вызовет у него тошноту, потому что его бросает то в жар, то в холод — так было, когда он болел корью; окружающие предметы словно отрываются от земли и плывут перед глазами, приобретая непривычные очертания.
Но тут его толкают, он задевает прилавок, и одна дыня летит на землю. Нагибаясь за ней, он замечает, что во всю ширину тротуара маршируют солдаты. На ощупь дыня кажется совершенно невкусной. Он подает ее продавцу, и тот принимает, не выказывая никакого возмущения.
— Извините, — говорит он.
— Много шолдатов. Это ошень плохо! — отвечает ему продавец с каким-то забавным, луковым акцентом.
Он уже давно бродит по улицам. Только теперь он заметил, что миновал универсальный магазин и вернулся к кинотеатру, что рядом с улицей Визитасьон; никогда в жизни у него так не ныли ноги, но сейчас он даже радуется этому. Боль помогает ему ни о чем не думать, даже о Джейн, даже о времени, которое уходит впустую;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101