Возвращение получилось столь очевидным и было так прекрасно обставлено, что мое состояние вполне походило на легкую задумчивость в 12 часов 47 минут в понедельник третьей недели восьмого месяца нулевого года на Пункте № 8. Медленно приходя в себя, я порадовался чудесно похорошевшей Анне, Борису без намека на потасканность и разбитость, воскрешению мадам Дену и даже нетронутой, розоватой, начальственной свежести Мендекера. Все давешние пропали, все неаппетитные ряды Хэрриетов и Калькхофов, Мендекеров и Шперберов, морочившие нас ощущением опьянения и черепной травмы одновременно, все они относились к разбитому на счастье будущему. Мы больше не стояли шеренгой вдоль нелепой копировальной линии, а сосредоточенным полукругом, в несколько рядов окружали Мендекера за пультом с микрофоном, как перед началом безвременья. Телохранители с какой-то невероятной бесцеремонностью примкнули к убитому одним из них политику, его Катарине, вышедшей из-под ножа заправского пластического хирурга, омолодившимся детям, чьи лица, к моему удовольствию, не омрачала вампирова спесь. Я видел стопроцентно восстановленного Хаями в безупречном сером костюме, воплотившегося из ртутно-серебристого воздуха, рядом с однозначно чернобородым Шпербером. Но вот супругам Штиглер не хватало пухлого розовощекого эльфенка, и очевидно, что своих приемных детей из Деревни Неведения лишились и Борис с Анной, которых — равно как и нескольких незнакомых мне людей — физическая логика принудительно вернула домой. Софи Лапьер, свежа как статуя, повернула тонкую шею к лифту, ожидая появления первого мужа, годы отделяли ее от убийства японца. Физик, не помышляющая о смене профессии, в очках, с критичным взглядом, менее дородная и явно менее доброжелательная и отзывчивая, Пэтти Доусон стояла рядом с Хэрриетом, который казался редкостно и приятным образом уникальным в своем роде. У меня было слишком много воспоминаний. Вот в чем ошибка. За спиной Мендекера, перед накрытыми столами лежали на земле две официантки с пустыми бутылками из-под просекко. Это, разумеется, указывало на наличие проблемы. В день, когда грянуло безвременье, на мне был корректный летний пиджак, рубашка в скромную полоску, льняные брюки и итальянские кожаные ботинки. Эту разницу с моим нарядом путешественника по жаркой местности я заметил быстрее, нежели тот факт, что я не омолодился. Единственный. И мало-помалу, с растущим ужасом, как тяжелораненый среди убитых на поле боя или среди жертв эпидемии, я против воли осознал новые условия моего существования.
Три дня я провел на Пункте № 8 или поблизости. (Благодаря исследовательским рейдам Хэрриета и компании запасы еды в округе оскудели.) Все, мое полное фиаско, нужно было понять и исследовать заново. Но я чувствовал себя до странности не сильно удивленным. На четвертый день, при свете полуденного солнца, сняв часы с бездвижного левого запястья Анны и с правого — у Дайсукэ Куботы для воспоминания и триангуляции, я направился обратно в Женеву.
Сдается мне, что сегодня свет «12:47» стал немного мягче. Как будто он наконец заметил наши отчаянные усилия и не остался к ним равнодушен. На каменном пьедестале перед кованой балюстрадой у Цюрихского озера по-прежнему стоит мальчик, протянувший левую руку к сидящему орлу и указывающий правой на небеса. Это Ганимед, шустрый мальчонка, как сказал бы Берини, а орел — Зевс, который намерен мальчика похитить и немного с ним позабавиться. Итак, всех ждет не воздух, как то предлагает серый отрок, но холод и абсолютный покой гранита. Я не хочу больше думать о времени. Одно из двух: или все — огонь, свобода, движение и ничего не вернется. Или все, что случается, случилось, может случиться уже здесь, незыблемое, мощное, в чудовищном, безумно разветвленном, железном мировом древе, на котором не шелохнется ни один листок. Перевернутая шляпа лежит на моих коленях, словно я пересчитываю милостыню, кинутую мне прохожими. К примеру, теми двумя стариками в облаках сигарного дыма или одним из автостоп-щиков, который полез в верхний карман рюкзака. Через несколько лет до меня, наверное, доберется элегантный сорокалетний господин в макинтоше и выпишет мне чек.
Китаянка была спокойна, когда я снял ее шляпку, тщательно прикрепленную шпильками к голове. Найти ошибку, как выразился Стюарт. Очень просто: осенний головной убор в знойный летний день (под макинтошем я ничего не обнаружил). Двадцать черно-белых фотографий аккуратной стопкой лежали на черных волосах, снятые и проявленные Стюартом Миллером или его японским напарником-скалолазом, который не вынес последствий экспедиции в шахту ДЕЛФИ (он тоже воскрес на Пункте № 8). На первой — общий вид детектора, так что можно сравнить нетронутую верхнюю половину с нижней, искалеченной, словно с пробоиной, из темноты которой торчит погнутая железная лестница. Потом камера приближается к нашему кладбищу, описание которого здесь, в моей шестой записной книжке, представляется мне избыточным. На предпоследнем снимке, по чистой случайности или в результате нарочно выбранного ракурса, появляюсь я рядом с Анной и Борисом, будто некий безумный хирург-экспериментатор без надлежащих инструментов вознамерился слепить из нас одно существо. Именно так я себя и ощущаю уже несколько месяцев. Свет над Цюрихским озером сверкает и переливается, стоит чуть опустить ресницы. Моя азиатская соседка благоухает травой и чаем, название которого я забыл. Пойду во Флоренцию.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106