В этом кафе с лакированными зелеными металлическими столиками, с по-цюрихски непринужденными замороженными официантами, с раскинувшейся над посетителями сияюще-застылой листвой мне на какой-то (точно отмеренный моими тремя наручными часами) момент кажется, будто секундная стрелка в мире так и не двигалась. Напоследок делаю глоток минералки из бутылки моего соседа. Если бы РЫВОК — наш второй ШОК — застиг меня где-нибудь на Востоке, встреча на озере потеряла бы смысл, я пришел бы сюда через много месяцев.
4
Согласно первоначальной гипотезе Мендекера, мы должны были ничего не видеть или же передвигаться в свете слабых вспышек, причем остановка грозила бы полной темнотой. Без отдыха шататься по полуденной жаре. На почтенный каменный портал цолликонского кладбища кто-то водрузил большие часы с белым циферблатом, какие обычно висят на вокзалах или в заводских цехах.
Последние два дня в Цюрихе. Они уже были однажды, на моем давнем, первом пути из Мюнхена в Женеву. Тогдашние спокойствие и сосредоточенность предвещали, оказывается, смертельный покой. В том же кафе, где недавно рассматривал статую студента-юриста, я писал тогда открытку Карин. Писал, что нахожусь в месте, по-своему совершенном, которое, похоже, никто не хочет покидать, откуда ничто не рвется наружу. Писал, что город и озеро мнятся мне окутанными какой-то чрезмерной умиротворенностью, словно накрыты просторной снежной шапкой, но в заповедном воздухе незримо и эффективно, как чихательный порошок, растворен соблазн разрушения.
Больше ничто не рвется и не может вырваться наружу. Откуда у меня это опережение будущего, звучащее словно прощальное письмо самоубийцы, неслышимый голос о немыслимом пространстве. «Когда ты будешь читать эти строчки, я уже умру… Когда ты будешь читать эти строчки, тебе останется жить несколько часов…» Да нет же, то был всего лишь привет из тихого заповедного места, откуда ничто не могло вырваться наружу, никакая открытка с видом озера и Гларнских Альп в летний день, почти как в час моего исчезновения. Да и достигни она Карин, ничего бы не изменилось. Разве что одна — вытесанная из гранита — мысль моей жены была бы обращена ко мне, и я говорил бы себе, что неким замысловатым образом ей известно, где я нахожусь.
Зашел на вокзал, сверился с десятком-другим часов. Пассажиры, чемоданы, тележки с кладью. Ни Бориса, ни Анны. Никаких новостей. И вдруг испугался эмблемы Швейцарских федеральных железных дорог, как будто я впервые ее увидел. Крест, на концах длинной поперечины устремились в разные стороны две стрелы. Противоположные векторы, равные силы. Многотонная тяжесть, что удерживает поезда на рельсах. Взмахи рук, объятия, горы поклажи — осененные распахнутыми в вышине голубиными крыльями. На табло — каскад городов, часов и минут. Быстро выхожу к памятнику какому-то промышленнику или пионеру железных дорог. Ни светофоров, ни «зебры». Пешеходам дозволено подбираться к вокзалу только под землей. (Им, не нам — небожителям!) Стремительно шагаю между бамперов и выхлопных газов.
Нам нет смысла вести себя разумно — если не брать в расчет событие, две недели тому назад выбившее нас из колеи, из рутины наших потерянных лет. Хотя на самом деле не было ни грома, ни молнии. Ничего не обрушилось. Даже не вздрогнуло. Я шел по многолюдной мюнхенской
Мариенплац . Два шага. Чтобы понять, подумайте о только что промелькнувших секундах. Спокойный вздох. Два удара пульса. Для большого сердца — один. Аккорд уличного музыканта. Прохожий навстречу — и уже разминулись. Мимолетное равнодушное движение вдалеке. Вдумайтесь в нашу жизнь и поймете: большего и не надо, чтобы перевернуть наш мир вверх дном, чтобы разорвать нас на части. Словно бомба взорвалась над нами. Опять как вначале. Снова мы — тени, черные полуденные птицы в погоне за светом, узники одного взмаха ресниц. 12:47. Прошел десятый день.

ФАЗА ПЕРВАЯ: ШОК
1
Мой путь лежит через Люцерн, Интерлакен, Шпиц, Лозанну. До Женевы я должен добраться недели за две, если не будет проволочек, если не встречу кого-нибудь из наших — живую душу, как это раньше называлось. Изнурительная ходьба и никакой альтернативы. По десять часов в день под полуденным солнцем. Закрой глаза и вспоминай, как роскошно мы проехали наши последние тридцать километров, восхитительное путешествие до Пункта № 8 на двух автобусах, арендованных ЦЕРНом специально для нас. Как по-царски мы скользили над замурованным в Юрских горах кольцом Большого электрон-позитронного ускорителя . Дважды пересекали французско-швейцарскую границу. Дружелюбно кивали последнему пограничному контролю в жизни, в то время как глубоко внизу, со скоростью, приближенной к световой, по окружности подземной установки проносились электроны и позитроны, бросая на ходу «Rien а declarer!» четыре раза за десятитысячную долю секунды. Слегка кружится голова.
Однако все еще есть свет. Тем или иным нелепым образом. Тогда этот же свет, налитый августовской ленью, лежал на полях Сен-Жени. Мы еще ехали, еще не ведали, что скоро он станет тяжелей гранита. Передо мною колышутся светлые волосы Анны, перекинутые через спинку сиденья, точно искрящиеся на солнце ниточки дождя. Если бы не десяток коллег вокруг, я имел бы право настаивать, что мы образуем пару хотя бы в силу профессионального родства: она, пресс-фотограф, и я, журналист, вскоре — обладатель одной из самых бесполезных профессий на свете. Рядом с Анной — ее счастливый муж Борис, наклонившийся влево, в проход, чтобы не пропустить ни одной шутки физика Хэрриета и австралийского журналиста Стюарта Миллера, веселившихся, как мальчишки на школьной экскурсии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106