Зоха громко, как тормозящий поезд, заскрипел зубами, плюнул в лицо вору, наклонился над Салаваром.
Мягко поднял «хозяина» на руки и, уже вступив в волчью темноту ночи, негромко сказал:
– Это отсрочка, Фартовый! Запомни – отсрочка!
Остальные, спрятав в рукава ножи, пошли следом серой безликой цепочкой, вдруг утратив нахальную кровожадность.
– Дайте прикурить! – Гера Яновна спрятала пистолет в карман халата, глубоко затянулась табачным дымом. – Вы, Игорь Семенович, составьте текст телеграммы родителям Николая Александровича. Жена от него отказалась, и дети, кажется, тоже…
Она еще что-то говорила сама себе, уже беззвучно шевеля губами, но телефонный звонок отвлек ее от внутреннего разговора.
– Хотите его раздеть? – кивнув на застреленного вора, спросил у Упорова доктор Зак.
– Что ты сказал, падла гнутая?! – психанул Упоров, поймав доктора за грудки.
– Я же от души! – перегнулся Игорь Семенович. – Все так делают…
– Оставьте его, Вадим, – сестра мягко разжала пальцы. – Он несчастный человек. Вы же не будете обижать несчастных? И не злоупотребляйте терпением Геры Яновны.
Из кабинета отрывисто звучал голос начальника медицинской службы.
– Заключенного Очаева зарубили топором. Да, его должны были освободить в начале июля со снятием судимости. Печально? Преступно! Подло, товарищ полковник! Вся ответственность лежит на подполковнике Оскоцком. По его распоряжению была снята охрана. Стреляла! Что мне оставалось делать?! Да я и не боюсь.
– Так-то! – подмигнула Упорову Лена. – Мы снова – на коне. Нам лучше не попадаться. Шагайте подобру-поздорову в палату.
– Зачем она убила Федора?
Сестра задумалась, ответила с прозрачной определенностью соучастницы:
– Ради меньшей крови. Я так думаю, да сами видели…
Он кивнул и пошел в палату, не замечая настороженных взглядов из-под вытертых одеял. Сунул под подушку согревшийся в ладони скальпель, лег прямо в халате. Федор, объявившийся такой яркой неожиданностью на пороге кладовой, был все еще необъясним.
Может быть, даже не сам Федор, а этот горящий на зеленом поле рубахи, поразивший натуральной свежестью голубой цветочек; цветы в такой мрачный момент человеческой трагедии с кровью и бордовыми призраками…
Косой, тяжелый дождь бил в дребезжащее стекло, временами переходя в ливень со снегом. Потом ударила пулеметная очередь, и посеченные дождем лучи прожекторов забегали по зоне.
– Вроде бы мужики очнулись, – предположил безногий. – Началась потеха!
Четверо зэков из дизентерийной палаты вынесли Очаева.
– Куда гражданина артиста покласть? – спросил тот, кто был выше всех, а потому и главный.
– Вон моя койка свободная, – указал на свое место грек. – Осторожно, давай помогу.
Очаев был в сознании. Он здоровался с каждым в отдельности тихим, все еще сочным голосом, Упорова выделил особо:
– Как приятно: вы – живой!
– Обязательно выздоравливайте! – сказал один из дизентерийных зэков, хотел было пожать ему руку, но под строгим взглядом грека передумал.
– Тает свеча моя, тает… – простонал Очаев. – Мыслится мне, господа арестанты, сегодня же умру…
Грек сделал попытку возразить, однако подметивший его желание артист продолжал, уже не играя:
– Не надо меня успокаивать. Я готов. Просил Геру Яновну позвать отца Кирилла. Вы же помните его, Вадим? Все пошло иначе… Знаете, что бы сказал по этому поводу мой друг Осип Абдулов? Осип бы сказал… Рука снимает шляпу с большими полями, взгляд затуманен грустью с едва заметной слезой: «Он умер в ночь большого мяса!» Я не договорил об отце Кирилле…
Артист подождал, пока ему сделают укол, и благодарно кивнул Лене.
– Хотел его спросить: позволит ли Господь мне, грешному, встретиться со своими палачами?
– Один уже вас ожидает, Николай Александрович.
– Сталин?
– Салаваров. Он убит два часа тому назад.
– Да-а-а! Какая свирепая режиссура! Господь являет волю Свою в таком гениальном спектакле! А ведь полжизни кричал с подмостков великих театров бедной России: «Нет Его! Обман! Мракобесие!»… Бессонными ночами видел: идет среди вызревших хлебов в чистой, льняной рубахе. Босы ноги следов не оставляют. В душу просился, приюта искал! Если впустишь, думаю, не бывать тебе народным артистом, Николай Александрович. Народ-то наш разуверившийся, пьяный да продажным! Ссученный большевиками!
– Тише, тише, миленький, – Елена Донскова присела на край постели. – Впустил же все-таки, о чем теперь горевать? Теперь Он вас не покинет. Ушла гордость, Господь явился…
Николай Александрович пытливо смотрел на Лену г1етвердым взором посоловевших от морфия глаз. Живое, светлое любопытство его было как бы последней оглядкой из близкой могилы.
– Слышите, други мои? Какая великая женщина нам служит! Оттого верю – терпение таких людей и слово их, посеянное в сердце, одолеет сучью власть.
– «Терпение же – искусство», сказано, – подал голос безногий.
– Никак вы, Востриков?!
– Я, Николай Александрович. Собственной персоной, но без ноги.
– Думал о тебе. Не лгу. Сам понимаешь – нельзя мне. Маленький ты, грудь одной ладошкой закроешь, но в такой тесноте нашел, отыскал место для Господа… У меня же все широко было, да пусто…
Очаев смолк как-то осторожно, и голос его словно истлел, только хриплое, с переливами, дыхание тревожило большое тело.
Польщенный отданным ему в последних словах Востриков то и дело приподнимался, смотрел на артиста с суровой простотой человека, заинтересованного в исходе дела. Кивал ссохшейся головой, одновременно плавно опуская белесые, как у поросенка, ресницы:
– Жив еще…
Утром он всем объявил, что Николай Александрович не маялся, «ну, прям ни чуточки не страдал», отошел легко, уронив напоследок безмолвную слезу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150