Последние боли в жизни тоже невыразимо тяжелы, они не только мучения сами по себе, в них содержатся следы и обрывки бесконечных болей прошлого, они мутны и загрязнены всеми наслоениями, взбаламученными собственной жизнью; его, Хадара, голова вообще-то не настолько велика, чтобы вместить все те боли, которые ему приходится испытывать и обдумывать. С одной стороны, боль изматывает его до такой степени, что он предпочел бы уснуть вечным сном, а с другой — заставляет его бодрствовать. Первое время после смерти он будет только отдыхать, а потом поглядим.
Но в конце он бросил все-таки несколько слов о мальчике, которого ему родила Минна.
— Он вырос, сказал он. — Он вырос, и стал большим.
В другой раз она спросила Хадара:
Кому достанется твое добро, когда тебя не будет? Когда ты в конце концов умрешь. Уж не Улофу!
Конечно. Но после того, как ты сделаешься наследникомм Улофа, построишь баню и потом умрешь? Никому!
Никому? А лес, дом, нарубленные дрова и хозяйственные постройки? Никому!
Так нельзя, — сказала она. — Должен быть кто-то.
Все должно воротиться. Воротиться?
Вернуться обратно. Стать таким, каким я было. Не понимаю. Тогда он попытался пояснить: все должно вернуться к исходному состоянию, это будет возвращение, при котором, по его представлению, все человеческое и неестественное медленно сотрется, скроется в побегах и молодом лесу, оно останется, но настолько молчаливо и скрытно, что никому не будет до него никакого дела.
Оно будет в сохранности, — сказал он.
Ты мерзнешь, — однажды заметил Улоф. Нос посинел, и руки потрескались.
И она согласилась: ей холодно, она мерзла все эти недолгие дни, что провела в Эвреберге, дни, которые можно пересчитать по пальцам.
— Хуже всего, — сказала она, — оттепель с сильным ветром.
— У тебя худая одежонка.
— Я же не живу здесь. Тут, в горах, мне не надо одеваться по погоде.
Возьми что-нибудь из вещей Минны, — предложил он. — Выбери из ее шкафа чего хочешь. Катарина никогда раньше не открывала дверь выкрашенного в синий цвет шкафа в горнице, в нем пахло старьем и нафталином. Она нашла грубую серую кофту с дырками на локтях и тяжелое черное пальто из ткани, похожей на сермяжную.
Пока она примеряла вещи на кухне, Улоф сказал:
— Точно опять Минну увидел, Минну, когда она собиралась за почтой или брала финские санки, чтобы отправиться к дороге поглазеть на машины.
Но потом он добавил, что она, Катарина, недостаточно светлая, — нет, ей не хватает нужной белизны; ежели бы убрать краску со щек и бровей, а волосы сделать белоснежными, тогда было бы то, что нужно, только тогда бы она стала такой же невыразимо красивой, как Минна.
В платяном шкафу она отыскала и пару варежек с красными кисточками.
Хадар тоже узнал кофту и пальто.
— Все повторяется, — сказал он, — ничего нельзя увидеть в последний раз, в конце видишь вокруг себя только напоминания, повторения, отражения и возвращения.
С тех пор она, как правило, ходила в этих вещах, вещах Минны, они как будто специальны были сшиты для переменчивой погоды и Эвреберга.
Возможно, все-таки самая жестокая зима уже миновала. Пусть иногда еще шел снег и плиту приходилось топить докрасна каждый вечер, но в полдень солнце показывалось целиком на час или два, и порой с крыши капал подтаявший снег, образуя узенькие блестящие ручейки на оконных стеклах.
Она упомянула о болях Хадара в разговоре с Улофом.
— Это хорошо, — сказал он. — Это хорошо. Потому как чем сильнее боли, тем ближе смерть, верно?
Да, ответила она. — Вероятно, так.
Что же до него самого, сказал Улоф, то у него одна главная болезнь, сердце, а у этой болезни есть свои второстепенные, к примеру, волдыри на груди и руках, кроме того, у него разные болячки, недуги и хвори, которые и упоминания-то недостойны и которые можно поставить в один ряд с чесоткой и щекоткой, они по большей части доставляют неприятности, но иногда даже наслаждение. Но боль — нет, само слово ему незнакомо и звучит отталкивающе.
Ничто, по его мнению, не указывало на то, что его, Улофа, конец близок. В некоторые дни ему даже кажется, что жизнь делается все приятнее и устойчивее. Ему больше не о чем волноваться, и он может без ограничений и отговорок направить все свои силы на то, чтобы просто жить. Каждый день приближает его победу над Хадаром. Перед сном он обычно скрещивает руки под подбородком и глубоко вздыхает — от чистой, незамутненной благодарности.
Что ты делаешь этой ложкой — спросила она.
В правой руке он сжимал чайную ложку, было такое впечатление, что он ее прятал.
— Это просто ложка, — сказал он — чайная ложка.
Ложка лежала у него в ладони, как деревянная кукла в ладони Хадара, серая, очевидно алюминиевая ложка с костяной желтой ручкой.
Улоф разглядывал ручейки на стекле. Пусть она не думает, сказал он, будто скоро придет весна и лето, только потому, что чуток подтаяло, эта оттепель — просто ложь и обман, это делается для того, чтобы обманом заставить людей выдержать; ежели бы не было иногда теплого ветерка или солнечного лучика, все погрузились бы в отчаяние и безнадежность.
Для некоторых, похоже, весна и лето составляют смысл жизни, больно думать о том, какую радость им, судя по всему, доставляет такой пустяк, как эти капли воды на оконном стекле.
Сам он остается равнодушным и хладнокровным к временам года. Ему удалось возвыситься над их смехотворными и само собой разумеющимися сменами. И вообще он теперь равнодушен ко всей чепухе и сумасбродствам в жизни. Это достоинство, но в том не его заслуга, просто он оказался наделен этим качеством.
Давай я помою ложку, — предложила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34