Они налетали ночами к нему в комнату, папа не велел закрывать окно, и он лежал в постели, в темноте, слушал шорох крылышек по стенам, по шторе и снова тишину и дрожал, что вот они окажутся совсем близко и усядутся ему на лицо. Мотыльки.
Хупер подошел сзади.
– Давай открывай ящик, хочешь? – И он вытащил ключ:
– Нет.
– Чего это ты?
– Я... я же их и так вижу.
– Ну да, а дотронуться? Нет, ты дотронься!
– Нет.
– Чего это? Трус несчастный, мотылька испугался!
Киншоу смолчал. Хупер подошел к ящику, вставил ключ и поднял тяжелую крышку.
– Бери рукой.
Киншоу попятился. Он ни за что не хотел до них дотрагиваться, и он не хотел смотреть, как их трогает Хупер.
– Ну, чего же ты, а, младенчик грудной?
– Ничего. Не хочу трогать – и все.
– Они тебя не укусят.
– Ясно, нет.
– Они мертвые, понял? Сто лет мертвые лежат.
– Ясно, мертвые.
– Так чего же тут бояться? Боишься на мертвое смотреть?
– Нет.
Киншоу еще попятился. Он хотел одного: уйти отсюда. Пусть только Хупер попробует схватить его и силком потянуть его руку к мотыльку – он драться будет.
– Ну, иди-ка сюда, Киншоу.
– Не хочу.
– А я не боюсь. Сейчас возьму вот этого в руку. Мне это – раз плюнуть.
– Не надо.
– Почему? – Хупер с интересом заглянул ему в лицо. – Почему?
– Еще попортишь. Раз они дорого стоят, тебе ведь влетит? Верно?
Он представил себе пальцы Хупера на мохнатом тельце. Ему стыдно стало, что он так боится, но он ничего не мог поделать, он хотел одного – уйти и не видеть больше ужасных мотыльков. Хупер за ним следил.
С минуту оба стояли застыв, выжидая. Потом Хупер повернулся и, ни звука не сказав, шмыгнул мимо Киншоу, выскочил за дверь, мигом повернул ключ в замке. И вот уже по холлу застучали его шаги. Где-то хлопнула дверь.
Киншоу сразу прошел к окну, стараясь не смотреть на мотыльков. Дождь прыгал теперь по газону, хлестал по тисам, барабанил в окно. Было девять и уже темно, из-за густых туч.
Окна были заперты. Он долго возился с тугим шпингалетом и ободрал на большом пальце ноготь. Подоконники оказались грязные. Он боялся оглянуться, посмотреть в комнату, на окоченелых зверей и мертвых рыб, на ряды мотыльков, расплющенных под стеклянными крышками. Он толкал и рвал оба больших окна, он чуть руки не вывихнул, и у него закололо в груди. Окна не поддавались, их не открывали годами. Но он бился над ними, уже когда давно понял, что это без толку. Потому что, пока воюешь с окнами, можно не оборачиваться и не глядеть в немую комнату. Но наконец он выбился из сил и горько заплакал с досады.
Потом он начал думать: сейчас всего часов восемь, никто еще не лег, если покричать, за мной придут. Но он знал, что кричать не станет, не станет он ни за что поджимать хвост перед Хупером. Вот мама пойдет спать, и тогда можно постучать в дверь, и кто-нибудь услышит, Надо просто подождать – и все.
Он сел на подоконник. Ох, если Хупер сейчас явится, он ему... но нет, дальше и думать не хотелось. Он с тоской вспоминал ту драку в первый день, хоть больно ему тогда не было нисколько.
Дождь, как душ, хлынул на стекла.
Он смотрел на газон и видел тени тисов, их трепал ветер. Ему вдруг стало чудиться, что там люди – прячутся, затаились, стерегут, Рододендроны подозрительно толпились по бокам длинной подъездной аллея. Ему сделалось страшно, он повернулся к саду спиной и отступил от окна, в комнату.
Он подумал: «Надо зажечь свет и поискать в шкафах книжку, я же не маленький. Вот пойдут мимо, я крикну – и все». Про Хупера он никому рассказывать не собирался.
Он знал, что лампа бросит тени здесь, в углу, у полок, и вся комната сразу потонет в темноте. Чем плохо – посидеть возле книг в светлом кружке...
Главное – ни за что не поддаться Хуперу, хотя бы только самому знать, что не поддался. Это главней всего на свете.
Киншоу протянул руку к лампе. Когда зажегся свет, от тени тут же отделился мотылек, мазнул его на лету крылом по руке и заколотился об огонь.
В конце концов они пришли, они шли по коридору и смеялись. Он их позвал. Дверь открыли.
Он сказал деревянно:
– Я не мог открыть.
Его мать нахмурилась и посмотрела на главного – на мистера Хупера. Мистер Хупер приблизился к Киншоу.
– Я ничего, – сказал Киншоу. – Просто я не мог открыть. Спокойной ночи. – И кинулся к лестнице, пока не начались расспросы. В уборной его вырвало – просто вывернуло наизнанку.
Наутро Хупер сказал:
– Вот дурак-то. Чего же он не кричал? Почем я знал, где он? Я никогда про него не знаю.
Киншоу одно думал – это ведь не навсегда. Потому что пройдет время, и не будет больше этого мерзкого дома, не будет Хупера. Надо только подождать, чем-то заняться. Пока. А к тому лету мало ли что будет. Может, уже все переменится, они будут жить где-нибудь еще. С тех пор, как папа умер, все часто меняется. Один раз жили в гостинице. Вот был ужас.
Ночью он говорил: «Господи! Сделай так, чтоб мы не понравились мистеру Хуперу, пусть ему будет с нами плохо, пусть он нас прогонит. Хотя неизвестно, как будет на новом месте, может, даже хуже».
Он думал про школу. Там все было свое, там его знали – каким все хотели его видеть, таким он и стал. Там ему было спокойно. В первый день, когда приехали и машина остановилась у главного корпуса, он уже знал, что все будет отлично, лучше не надо. Другие плакали бледные, от взрослых ни на шаг. Он не плакал. Ему хотелось бежать внутрь, все обсмотреть, поглядеть, какие лица у тех, кто уже здесь живет, потрогать стены, и двери, и покрывало на новой кровати, понюхать новые запахи. Он дрожал от волнения, слушая хруст гравия под ногами, ему хотелось сказать маме: уходи, ну, уходи, пусть все поскорей начинается.
– Какой храбрый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57