Он вытащил из-под низу самые мокрые, а те, что посуше, стал расстилать на полу, чтобы на них лечь. Он ничего не видел, все делал на ощупь. Потом что-то, неизвестно что, выбежало из мешков ему на руки. Он закричал и стал отчаянно хлопать по джинсам, пока не убедился, что жуткое «что-то» исчезло. Когда он разжал кулаки, пальцы оказались липкие.
Его стошнило, его выворачивало на мешки, рвота шла носом, душила. Она была горькая. Он скорчился, схватился за живот. Когда это кончилось, он вытер рот рукавом. Его опять затрясло.
Он перепачкал все мешки, осталась только солома, настеленная в углу у двери. Киншоу до нее добрался. Он лег и свернулся калачиком. Ему хотелось плакать, но плакать он не мог. Он руками заслонил глаза, и перед ним заколыхались зеленые и красные узоры, исколотые тонкими, блестящими иглами звезд.
В конце концов он уснул.
Шло представленье – Панч и Джуди. Писклявые кукольные голоса очень громко звенели в ушах, они что-то кричали, но он не разбирал слов.
Пляж был малюсенький, впереди полукругом высокие скалы, сзади море. Прибой подбирался все ближе и ближе, а они смотрели на кукол.
Палатка Панча и Джуди была в белую и красную полоску, а вокруг квадратной сцены шла оборочка. В палатке, как в открытой пасти, стояла тьма.
Киншоу сидел посередке, зажатый чужими руками, ногами, задами, и нюхал мальчишки запах – от шерстяных маек и волос. Мальчишек набежало много, тысячи, толпы и еще набегали, садились внизу, набивались битком. Он только пальцами мог двигать и глазами.
Песок на пляже был белый-белый, холодный и крупный, как саго, как пыль на луне, и еще была ночь, и холодно, и черно, и мертво, и только куклы освещены, и оставалось на них смотреть.
Деврё сидел рядом, обхватив руками коленки, Киншоу все подталкивал его, пихал, чтоб он повернулся, заговорил, но Деврё смотрел прямо перед собой, он не мог оторвать глаз от кукол. Над колышущимися тряпочными телами у них торчали настоящие человечьи головы, и когда началась сцена драки, у Панча раскололся череп и оттуда брызнула кровь, а голос Джуди взвился, взвился, и тело забилось, и потом визг Джуди обратился карканьем, и всю сцену заполонили серые вороны, они взлетали одна за другой и кружили над головами мальчишек, сгрудившихся на холодном песке.
– Киншоу... Киншоу... Киншоу... Киншоу... Киншоу...
Голос шел издалека. Киншоу раскачивался на полу, зажав голову руками, чтоб отогнать жуткое карканье и кукольные лица.
– Киншоу... Киншоу... Киншоу... – долгий шепот издали, из длинного туннеля.
– Киншоу...
Он проснулся, тотчас сел, открыл глаза в кромешной тьме. Господи Иисусе. Он вспомнил, где он.
– Киншоу...
Голос был где-то позади сарая, его отделяли и странно глушили жестяные стены. Что-то скреблось под самой крышей.
– Киншоу...
Хупер. Киншоу медленно встал. Но не пошел на голос.
– Ты чего делаешь?
Он ждал молча, не дыша.
– Киншоу?
– Сволочь.
Молчанье. Снова скребущий звук. Хупер был где-то позади сарая. Он смеялся.
– Ну что? Страшно одному глядеть в эту темь-темь-темь?
– Нет.
– Врешь.
– Захочу и выйду.
– Как?
– Вот посмотришь.
–Не на таковского напал, выйти можно только из двери, а она заперта, и ключ у меня.
У Киншоу закружилась голова. Ему опять стало жутко, и он завыл, как загнанный зверь.
– Сволочь, сволочь, сволочь... – Он выл все громче.
Хупер выждал, пока он умолкнет. Стены отзвенели эхом. Тогда Хупер сказал:
– Сказано же, тебе не выйти.
– За что ты меня запер? Что я тебе сделал?
– А вот и сделал.
– Что?
– Много чего.
– Нет, нет, нет, я тебя пальцем не тронул! – Он все не мог прийти в себя от чудовищного коварства, от того, что ему так грубо швырнули в лицо договор о перемирии. Леса будто и не было вовсе.
Хупер сказал:
– Может, я просто захотел и тебя запер. Просто надумал. Пора тебя проучить, Киншоу. Может, я выжить тебя хочу.
– Да на кой мне тут оставаться? Больно мне надо жить в твоем вонючем доме и ходить в твою тухлую школу.
– А ну попробуй только – повтори.
Киншоу в темноте стал пробираться на голос. Он сказал отчаянно:
– Это ты все мутишь, это ты все врешь...
– Ключ у меня.
– Ну и пусть. Все равно меня найдут.
– Да где им тебя искать-то, они и не узнают.
– Ничего, найдут.
– А я скажу, что ты опять в лес убежал.
Киншоу подумал, что теперь он пропал, теперь все. Он опустился на четвереньки и начал ощупывать пол. Но пол был цементный, сырой и холодный. Он сел и обхватил руками коленки. Ладно, пусть, будь что будет, не станет он просить у Хупера, чтоб его выпустил, ничего не станет делать, палец о палец не ударит. Главное – не сдаваться.
– Ты пойдешь в ту школу, где я учусь, – протянул Хупер нараспев.
Киншоу смолчал.
– Будешь спать со мной в одной спальне.
– Не буду.
– Будешь, ты же новенький. Со мной приедешь, живешь у нас, и положат тебя со мной как миленького, подумают, что тебе это лучше.
– Ну и пусть.
– А я с нового учебного года буду староста в спальне.
Киншоу похолодел. Он сразу понял, что это правда и что хуже ничего не может быть. Хупер сейчас им помыкает. И там будет помыкать.
– Что хочу, то и сделаю, и все будут плясать под мою дудку. Я их на что угодно могу подбить.
Киншоу заткнул пальцами уши, чтоб не слышать, а сердце у него бухало, бухало. Но голос все равно до него доходил, глухо, как голоса Панча и Джуди. Он будто проваливался обратно в жуткий сон.
– У меня полно друзей. Погоди, увидишь...
– Заткнись, заткнись, заткнись. – Но это у него вышло шепотом, и он был в ужасе, что Хупер не слышит и злорадствует.
– Новеньких-маленьких в погреб сажают.
Киншоу задрал голову.
– Я старше. Это разница.
– Никакой. Я говорю – маленьких.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57