Он весь вспотел. В комнате было совсем темно.
Он говорил: «Где я, где я?» – и не мог отряхнуть сон, не понимал, почему слышит собственный голос, и старался выпростать ноги из опутавшей их простыни. Он плакал и не мог перестать, не мог вздохнуть. Он нащупал на двери ручку, но без толку, везде было еще темно: на площадке, в коридоре, а свет зажечь он боялся – мало ли что окажется в темноте.
Раньше он никогда не ходил к маме, только еще давным-давно, всегда он сдерживался, сжимал кулаки так, чтоб ногти впивались в ладони, и в конце концов ему легчало, он справлялся.
А теперь – пусть, теперь ладно. Он плакал, как грудной, пробираясь сквозь черноту коридора. Он думал про то, как Хупер сидел тогда в лесу, весь скорчился и не поднимал головы, пока не прошла гроза, а теперь Хупер умер, он по-настоящему упал, он не проснулся, не мог проснуться, ему это не приснилось, он...
– Мамочка... мамочка... – Он с разбега чуть не упал через порог к ней в комнату. – Мамочка... мамочка...
Шторы не задернуты. Темные пятна вещей и бледное сиянье шелкового покрывала. Постель стояла пустая. Никого, никого...
Киншоу подумал: поздно, ночь уже, а они не вернулись, они не вернутся, и миссис Боуленд ушла. Никого нет. Он оглянулся и увидел в зеркале свое отраженье, бледное, как в воде.
– Мамочка... мамочка... – Он знал, что никто ему не поможет, никого тут нет, и не мог остановиться, плакал и плакал.
В конце коридора, у самой лестницы, он вспомнил белую трость слепого, как она тук-тук-тук тукала по улице, и того, заднего, в мягких ботинках, и не посмел идти дальше. Он сел на верхнюю ступеньку и заплакал навзрыд, он качался из стороны в сторону.
Когда внизу распахнулась дверь и он увидел свет, он не мог сообразить, кто это и что с ним теперь будет, он совсем извелся от страха.
Мистер Хупер побежал по лестнице, он перемахивал сразу через две ступеньки, Киншоу смотрел, как длинные тощие ноги раздвигаются ножницами, видел длинные тощие руки, протянутые к нему.
– Ну... – говорил мистер Хупер. – Ну, ну...
Он взял его на руки и понес вниз. Горели лампы и проливали нежные лужицы света на ворс ковра, на бархатные складки штор. Когда Киншоу взял кружку, руки у него дрожали, не слушались, и теплый, липкий овальтин пролился на пижаму и на грудь. Он опять, не сдерживаясь, заплакал.
– Ну, ну... Ну что ты... Ну, ну...
Мама принесла губку и чистую пижаму, а мистер Хупер поил его из кружки. Киншоу думал: «Ох, господи, я же должен у них спросить, они должны мне сказать...» Губка приятно холодила лицо и шею. Он начал:
– Это я из-за Хупера... сейчас, я сейчас скажу, вы только не перебивайте...
Но он долго не мог им ничего объяснить. В гостиной было тепло и тихо. Он смотрел, как мамины пальцы теребят браслет, крутят и крутят, и думал про ее взрослые секреты с мистером Хупером. Слова не выговаривались, он даже опять вспотел, так старался им объяснить. Они говорили: ну, ну, ну что ты, и в конце концов ему пришлось орать, чтоб прорваться сквозь густой пушистый туман их голосов.
– Это я из-за Хупера – Эдмунда... Из-за того, что он умер, он упал, и умер, и...
Но тут они стали ему говорить, что не умер Хупер, не умер.
– Глупышка, – мама говорила, – глупышка. Вовсе он не умер, откуда ты это взял, вовсе он не умер, глупышка, – и в конце концов он им поверил.
Мистер Хупер отнес его в постель, он его очень медленно нес по лестнице и по коридору. Мерная раскачка мистера Хупера и обхват длинных тощих мужских рук как-то утешили Киншоу. Он думал: «Хоть бы это не кончалось, нес бы он меня и нес и не клал бы в постель». Он снова заплакал, тихонько, от смущенья, и легкости, и благодарности.
Они ушли, а он лежал без сна и мучился небывалым стыдом из-за того, что он так расчувствовался, и ведь не из-за кого-нибудь, а из-за мистера Хупера, мистера Хупера...
Но потом, когда проснулся во тьме, он вспомнил другое. Он сказал вслух:
– Хупер не умер. Хупер не умер.
И долго еще не мог уснуть.
Глава четырнадцатая
– Ну, я поехала в больницу, миленький. Буквально через пять минут. Но тебе будет хорошо с миссис Боуленд.
– Ага.
Киншоу снял кусочек неба и стал искать другой. Все кусочки были вроде одинаковые.
– Мистер Хупер поехал в Лондон.
– Ага.
– И до завтра не вернется. Так что ты один побудешь, да?
– Ага.
Он рылся в ящике от складной картинки, ворошил кусочки. Он хотел, чтоб она ушла.
– Надо же мне навестить бедного Эдмунда.
– Ясно.
– Может, завтра мне удастся и тебя взять с собой. Ну да, как я раньше не догадалась! Не забыть бы спросить сестру.
Он брякнул:
– Нет, я не хочу. Спасибо.
– Но почему же?
– Не хочу.
– А он бы обрадовался, что его навестил друг.
– Я не хочу. Не хочу, и все.
Он впихнул кусочек неба не на то место и погнул картонный зубчик.
– Ну... ну мы посмотрим.
– Я не поеду.
– Чарльз, зачем нам сейчас спорить? И погода такая чудесная. Не понимаю, почему ты сидишь взаперти над этой игрой? Она хороша, когда дождь.
Он пожал плечами.
– По-моему, лучше бы ты побыл на свежем воздухе и на солнышке, пока не поздно. Ведь не успеешь оглянуться, снова наступят холода.
Киншоу перевел взгляд со складного неба к складной реке. Тут тоже неясно, как подступиться. Другой «Сложи картинку» в доме не было.
– А что передать от тебя Эдмунду, детка?
– Ничего.
– Ну подумай, может, что-нибудь надумаешь?
Он выдавил:
– Я надеюсь, что ему лучше.
– Вот-вот, я передам, обязательно передам. И знаешь – ему действительно лучше, и он гораздо лучше выглядит, я даже вчера сказала мистеру Хуперу, я сказала: Эдмунд порозовел. И по-моему, он это тоже заметил, ну, конечно, заметил. Да. Хотя он, бедный, пока страшно волнуется, еще бы ему не волноваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57