– Ядвига – родная дочь Эльжбеты Францевны, а Элге – воспитанница, ее матушка у цыган выкупила и растила вместе с Ядей.
– А вы? – Вопрос был крайне неприличен, но вполне соответствовал и месту, и характеру Алексея.
– Я? Я тоже не родной. Мой отец женился на Эльжбете Францевне, будучи вдовцом. Эльжбета Францевна – единственная мать, которую я знаю и которую люблю. Потому всякий, кто задумает каким-либо образом причинить матушке вред, будет иметь дело со мной.
Это было предупреждение, откровенное и не прикрытое маской вежливых слов и изысканных выражений. Что ж, так, пожалуй, даже лучше.
– Похвально. Надеюсь, мой приезд не причинил неудобств?
– Что вы, вам все безумно рады.
Федор не поверил.
Тропа вывела на дорогу, грязь и вода остались за спиной, и конские копыта весело застучали по твердой, укатанной до состояния камня земле. Раздражение улеглось, более того, Луковский ощутил прилив симпатии к дикарю, когда тот сообщил, что дальше можно и верхом.
До деревни добрались споро. Федор и сам не знал, что именно он ожидал увидеть, но, во всяком случае, не черные, наполовину вросшие в землю дома, с окнами, затянутыми какой-то мутной пленкой, неприятной даже на вид. Во дворах грязь, похожая на то давешнее болотное нутро, в грязи, суетливо разгребая желтыми лапами землю, колупаются куры. Заборы худые, дырявые и некрашеные, поражающие своей убогостью и никчемностью, такой забор не то что на коне перескочить – перешагнуть можно. Где-то на окраине трубно замычала корова, и взбудораженная ревом грязно-белая курица, суматошно захлопав короткими крыльями, бросилась под копыта Нерону. Конь взвился на дыбы, и Федор, расслабившийся и уверенный, что уж в деревне-то ему ничего не грозит, вылетел из седла прямиком в пахнущую навозом и болезненной осенней плесенью грязь.
– Черт!
Проклятая несушка замерла аккурат перед самым лицом Луковского, в круглых птичьих глазах плескался живой ужас, красный гребешок подрагивал, дрожали и грязные перья на тощей шее птицы.
– Пшла вон!
Федор поднялся, чувствуя себя последним дураком, а курица, вытянувшись в одну худую белую линию, истошно заорала. Этот ее крик окончательно вывел Федора из равновесия. Тварь издевается над ним, тварь… Додумать он не успел, сзади грохнул выстрел, и несчастная птица взорвалась красно-белым шаром. К горлу подступила тошнота. Белые перья, кровь и черная, словно уголь, словно вороново крыло, словно волосы Элге, земля.
– К беде! – Алексей спешился. – Плохая примета, когда курица петухом кричит.
– Что?
– Примета, говорю, плохая. Беду кличет, в какую сторону заорет, в ту и беда явится. – В руке дикаря дымился револьвер. – А еще говорят, будто они на ведьму указывают. Или ведьмака.
Федор с отвращением посмотрел на птичье тельце. Какие ведьмы, какие ведьмаки, он по горло уже сыт местными сказками, и Алексей хорош, вместо того чтобы Нерона поймать, по курам стреляет. Варвар потер тонкий шрам над левой бровью и, вздохнув, поинтересовался:
– Не ушиблись?
– Нет. Не подскажете, где здесь можно умыться?
Луковский уже смирился с тем, что костюм безвозвратно испорчен, но вонючая корка земли на руках раздражала неимоверно. Надолго ему запомнится эта поездка. Умываться пришлось ледяной водой, чуть мутноватой и странно пахнущей, пить такую Федор не осмелился бы, а вот для мытья вполне сгодилась. Местный староста отнесся к появлению нового хозяина совершенно равнодушно, а его жена, дородная и некрасивая женщина, отрядила мальчишек ловить Нерона.
– Волки не беспокоили? – поинтересовался Алексей у старосты. Тот лишь вздохнул. Видать, к волчьим набегам здесь успели привыкнуть и переживали их точно так же, как издревле переживали недород, ранние заморозки или засуху.
– Что на этот раз?
В отличие от Федора, которому все было внове, варвар в деревне чувствовал себя точно рыба в воде. Вроде и повода для гордости особого не имеется – хозяйством пристало заниматься управляющему, а человеку происхождения благородного надлежит лишь контролировать этого управляющего, чтобы вконец не проворовался – а все одно злость разбирает.
Староста Алексеев вопрос обдумывал долго, пережевывал, точно табак, и эта его неспешность окончательно выбивала из равновесия.
– У Маланьи-вдовы, – наконец соизволил ответить мужик, – кобеля порвали. Хороший был кобель, справный, брехливый токмо. А у Афанасия корову зарезали, он в дом загонять не стал, и без коровы-то развернуться негде, в хлеву же крыша совсем худая. Я ему говорил, так не послушал же, а теперь плачется…
Староста покосился на Федора, по всему было видно, что мужик ждал от нового хозяина каких-то действий, а Луковский совершенно не представлял, как ему надлежало действовать. Подумаешь, корова, ну, сожрали, и Господь с ней, не человек же.
– Пусть Афанасий завтра подойдет, я Митрофану скажу, чтоб денег дал. Только предупреди, если и новую не убережет, то придется ему деньги возвращать. Понятно?
Каждое слово Алексея староста встречал важным кивком, лохматая борода, цвета сухого болотного мха, подрагивала в такт.
Когда наконец мальчишки привели Нерона, голова Федора уже трещала от разнообразных сведений, начиная со строительства мельницы и заканчивая распашкой каких-то дальних лугов. Больше всего Луковского донимала непонятная и неприятная осведомленность Алексея в местных делах и собственная, его, Федора, беспомощность. А еще староста почтительно величал варвара князем, и преданно заглядывал в глаза, точно собака, признавшая хозяина единожды и на всю свою недолгую собачью жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15