– спрашиваю я. – У Снуппи? Жар? В перьях? Босс, не смешите.
– Все верно, – буркает молчавший до сих пор Снуп. – Мы с Енотом решили поразвлечь малышню. Какие-то вопросы, босс?
– Никаких, – удовлетворен директор. – Можете заступать на рабочие места.
– И еще… – бросает он напоследок в спину.
– Да? – оборачиваемся мы с надеждой услышать наконец что-то вроде «молодцы», ну, или «так держать».
– С этого дня аттракцион «Снуппи борется с Крошкой Енотом» становится ежедневным! – торжественно объявляет директор. – И нечего строить кислые мины, иначе я не поверю в то, что вы правда это ради детей затеяли.
Мы уходим. Я спрашиваю Снуппи:
– Откуда он знает, какие у нас рожи под этими масками, а? Ни разу ведь не ошибся.
– Он ясновидящий, – бурчит Снуппи, и я чувствую к нему жалость.
– Снуп, извини, – говорю я. – Откуда мне было знать…
– Я обделался с маленьким засранцем на коленях, – устало говорит Снуп. – Еле успел сбросить его и свалить, чтобы никто ничего не понял. Ты понимаешь, что меня уволили бы. Неужели не мог просто попросить ботинки?
– Прости, Снуп.
– Так-то лучше. Идем, поможешь мне переодеться. Для меня смена закончена. Скажешь администратору, если спросит, что меня вызвали из жилуправления и мы поменялись.
– Я тебя подменю, Снуп.
– Еще бы ты этого не сделал.
Мы заходим за павильон автомобилей, там, где музыка играет совсем тихо, и, укрываясь за огромной кучей листьев, начинаем раздевать Снупа. Листья тут лежат круглый год – все несколько десятилетий, что существует парк, их сюда сбрасывали и сбрасывали. В результате здесь всегда, даже летом – осень. Много желтых опавших листьев.
– Ну? – спрашивает Снуп. – Чего замер, мечтатель?
– Подумал о том, что я здесь уже пять лет, – медленно говорю я, держа свою голову, голову Енота, под мышкой.
– Это внушает оптимизм? – спрашивает Снуп, вынимая из костюма ноги, и я подаю ему воды.
– Вспомнил, – говорю я, – что, когда я только устроился на аттракционы и это не казалось мне конечным пунктом путешествия, я любил вечером, когда уже никого нет, броситься в эти горы листьев и лежать, раскинув руки и глядя на небо…
Снуп смотрит на меня оценивающе и вытирается куском холста, который я прихватил для него из мастерской поломанных механизмов. Ткань с края промаслена, но в центре еще ничего. Чистая. Звук радио, транслируемый на весь парк, становится громче, и над парком звучит чистый, высокий голос какой-то новой певички.
Кажется, Мары. Безответная любовь, тянет она капризным, издерганным голосом, и я думаю о том, что до осени всего ничего. Три месяца.
– Что это вы тут делаете? – вдруг раздается веселый голос. – Голубки…
Белоснежка явно вышла покурить, и никто ей слова не говорит, хоть у нас это не приветствуется. Ну, да ей все по фигу. Выглядит школьница на все сто, директору счастье привалило, что такая холеная телка здесь будет три месяца ошиваться практически даром. Из-за нее к нам и молодежь поперла, между прочим. Поэтому Белоснежка спокойно себе курит за павильоном и, пуская дым носом, смеется, глядя на нас.
– От дыма в носу волосы вырастут, кукла, – презрительно говорит Снуп и отворачивается, застегивая рубашку.
– Неприветливый старый пердун. Неудивительно, что у тебя ни кола ни двора, – парирует Белоснежка и, швырнув в нашу сторону окурок, поправляет корону и уходит.
– Сука, – беззлобно бросает Снуп.
– Не говори так, – прошу я. – Она милая.
– Идиот, – все так же беззлобно говорит он, теперь уже мне. – Моли Бога, чтобы она не обратила на тебя внимание. Потому что если она сделает это, ты будешь самой большой жертвой в мире после Господа нашего Иисуса Христа. Такие девки если и обращают внимание на мужиков типа тебя, то только чтобы посмеяться или еще раз утвердиться. Любой пацан пятнадцати лет уже соображает в таких вещах. Ты явно отстал, дружище.
– Снуп, – говорю я. – Еще раз прости. Я не знал никакого рецепта, просто выдумал.
– Ладно. Ничего.
До вечера я сижу на стульчике Снуппи-Дога и, покачивая башкой Енота, принимаю на руки мальцов. Затекает все, особенно ноги. Единственное, что спасает, – маленькая бутылочка джина, которую я спрятал в костюме и изредка прикладываюсь к ней, делая вид, будто что-то поправляю. Ни дать ни взять Плохой Санта. Наверное, думаю я, было бы недурно открыть бойцовский клуб сотрудников детского парка. Драться до полусмерти по вечерам за парком, сыпать толченое стекло в сладкую вату и сбрасывать назойливых мамаш с самой высокой точки чертова колеса.
– Енот, ты такой хороший, я так люблю тебя! – верещит малец и прижимается ко мне всем телом.
– Я тоже люблю тебя, малыш, – бубню я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более сказочно.
– Ты такой хороший! – замирает он.
– Ты тоже хороший, – заверяю его я и помахиваю правой рукой папаше, чтобы тот скорее отошел и сделал наконец снимок: давай, давай, чтоб тебя.
– Я люблю тебя, – сжимает он меня. Ох, бедное ты мое горло, сегодня все так и норовят тебя придавить, придушить.
– Я люблю тебя, – хрипло отвечаю я и мечтаю о глотке воды.
– Вот тебе моя сладкая вата! – говорит малыш.
Я глажу малыша по голове. Нет, с бойцовским клубом не пройдет, конечно. Я не испытываю ненависти или раздражения к детям. Они славные. Правда, мне-то от этого не легче. Никому не легче. Я снимаю мальца с правой ноги и пересаживаю на левую. Наверняка на правой ляжке уже большое красное пятно. Всю ногу отсидели, блин! Ено-о-от, зовут меня откуда-то спереди, и я покорно вытягиваю туда свой огромный носище.
1 2 3 4 5 6 7