И вот они, эти звери, напоили меня и оставили один на один с готовой на всё людоедкой! Клодина, это такой ужас! Меня и сейчас в жар бросает, как вспомню… Она проговорила и проделала всё, что нужно красивому парню, и совершенно безуспешно! Время от времени во мне просыпалась надежда…– Это называется надеждой? «Надежда сверкала, как соломинка в стойле…»– …когда я вспоминал о нём – он наливался шампанским в соседней комнате, – но потом всё шло насмарку! И по новой… В конце концов, она в бешенстве надавала мне пощёчин и выгнала.– А сладкий муженёк с шампанским вам достался?– Образно сказано… Я нашёл его под столом. Вот так…– Но тут совсем другое дело, Марсель!Я подтягиваю его ухо поближе к своим губам, потому что немного стыжусь того, что слышу… И шепчу, шепчу… Я приглушаю слова, которые и так с трудом сходят с моих губ… Марсель пугается, отказывается, торгуется! Я почти приказываю, смягчая, однако, суровость тона лёгким тумаком – ласка, достойная ловкого сводника… Он ещё не вполне выразил согласие, а я уже оставляю его, не желая выслушивать последние колебания, – и захлопываю дверь исповедальни, где мы замыслили нечто невинное и вместе с тем нечистое…Да простит меня небо, если у него есть на меня время! Я думала как лучше. Мне только хотелось – ведь я скоро снова обрету любимого, смысл всей моей жизни, – мне только хотелось, чтобы бедняжке не пришлось брести одной, попрошайкой, по синим от подтаявшего снега дорогам, в лужах грязной жижи с высохшими краями, я хотела, чтобы она здесь, за плотно задёрнутыми шторами, получила всё, что хотела, в обществе достаточно одушевлённого для этого красивого манекена… Хотела, чтобы она снова стала весёлой и боязливой, чтобы к ней вернулась улыбка обиженного ребёнка, праздная и изящная беззаботность… Бедная! Какое жалкое фиаско, как она, должно быть, на меня злится!Позавчера вечером – было ветрено и сыро, подтаивало и обманчиво пахло весной – мы сидели за ужином, плотным крестьянским ужином: копчёное сало, цыплёнок в винном соусе, пудинг цвета красного дерева, политый старым ромом… Я решительно пила предательски сладкое фронтиньянское мускатное и без устали наливала ничего не подозревавшей Анни и заранее оповещённому Марселю – он был молчалив, дрожал и раз за разом опрокидывал одним махом свой бокал, словно чашу с ядом – раз! – а в глазах злость и страх…Странный был вечер – с одной стороны полупьяная крошка, с другой – малыш с лицом фальшивого малолетки! Я казалась себе лёгкой и слепой, как натыкающийся на всё подряд мыльный пузырь, и настроена была благодушно. Другая, полная благородства и бескорыстной любви к ближнему душа укрепляла в тот час мою душу. И потому, «прикончив» Анни бокалом пунша, проводив на второй этаж изящную разношёрстную пару, пинком втолкнув Марселя в спальню Анни и бросив туда бирюзовую пижаму, я отправилась спать с облегчением, сгорая в благородной лихорадке, и не было в ней ничего порочного. Как всё хорошо! Негромкий крик, взволнованный и нежный, встревожил меня и заставил вернуться к двери, захлопнувшейся за нашими, если можно так выразиться, влюблёнными…Я приникла к закрытой створке и, движимая скорее материнской заботой, чем любопытством, стала слушать… Тихо… Нет! Испуганный продолжительный шёпот, участвуют оба голоса… И всё… Нет. Стон, совсем тихий, но такой расстроенный, разочарованный!.. Стон многозначительный – я поймала себя на том, что бормочу под нос слова, весьма оскорбительные для третьего пола в лице Марселя… И снова тишина. А потом голос запыхавшегося Марселя – судя по тону, светские извинения… Я стучала зубами от холода и нервного смеха. У меня уже появилось предчувствие, что затея обернётся шутовством, двусмысленной пародией на сладострастие, но всё же не ожидала от Марселя такой позорной выходки – он выскочил из спальни, отдавив мне босые ноги, с таким измученным и презрительным «чёрт», что я сразу обо всём догадалась… Бледный, нос заострился, губы красные, глаза из синих стали чёрными… Он едва не опрокинул мою лампу и не столкнул меня саму с лестницы:– А, Клодина! Так вы были тут? Развлекаетесь? Странный, однако, у вас вкус!Оскорбившись в глубине души, я одёрнула его:– Запомните, мальчик: я всегда делаю то, что считаю нужным!.. А здесь и подавно – я заварила эту кашу…– Заварила кашу! Скажите на милость! Вот пусть ваша подруга её и расхлёбывает! Одна! А мне ни к чему такие сложности!Я в гневе схватила его за руку:– Ну и наглец! Что у вас случилось?– Ничего! Оставьте меня в покое! Я пошёл спать. Он обиженно надулся, как школьник, вырвал у меня руку и стрелой помчался по коридору…Я, постучав, тихонько вошла в спальню – бедная Анни плакала, уткнувшись в мятую подушку, разметав по ней длинные чёрные пряди неубранных волос… Сначала возмущение, гневное молчание, стиснутые зубы и закрытые глаза, однако мало-помалу мои дружеские объятия растапливали лёд. Она вся горела и пахла, как пахнут сандаловые палочки, когда их бросают в огонь, ничего не говорила, лишь рыдала, подавляя горькие стенания и тяжёлые вздохи, распиравшие грудь… Она не могла произнести ни слова, и мне была видна лишь лежащая у меня на плече чёрная, как оперенье ласточки, голова со струящимися волосами да кисти рук, которыми она в патетическом жесте закрыла лицо…Успокоительное тепло моих объятий выжало из Анни каплю за каплей грустное и краткое признание.Вздохи, то оборванные, начинающиеся с середины фразы, невнятные, но для меня ясные жалобы… – О! Какой он злой! Какой злой! Это из-за вас! Лучше умереть! О! Как мне плохо! Я уеду, не хочу его больше видеть… А я так радовалась!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43