Ему так идёт синий цвет!.. Я сразу почувствовала, что ничего не получится! И тогда я закрыла глаза и, чтобы не потерять его, начала ласкать… Но я… я такая неловкая, только всё испортила… О! Какой он недобрый!.. Он назвал меня сударыней… и извинился так, словно наступил нечаянно на ногу… в тот самый момент, когда я умирала от стыда, что ничего не вышло… Клянусь, Клодина, лучше бы он меня оскорбил… Я уеду, мне так плохо! Это вы, Клодина, вы виноваты…Увы! Я и сама это знала!.. Как её утешить? Какие найти извинения? Мне хотелось выбросить из памяти ребяческий грязный заговор, торгующегося Марселя, укачать Анни, а потом разбудить её словами: «Это был просто дурной сон…»Изнемогая от угрызений совести и от нежности, я чуть было не сжала Анни по-настоящему, чуть не обвила руками её худенькую, вздрагивающую фигурку… Только ласка, только поцелуи – от кого бы они ни исходили – могли вылечить и утишить сожаления простодушной проститутки… Ей-же-ей, да простит меня Рено, жертва не потребовала бы от меня сверхъестественных усилий. Но я вовремя спохватилась, припомнила годы целомудренной дружбы, и эту серую зиму, объединившую нас обеих под мирной крышей, и Маргравский сад, где растерянная Анни беззаветно доверилась мне… Да и зачем? Зачем? Всего несколько дней и лихорадочных ночей, напоённых тёплым ароматом сандала и белой гвоздики, а после бедняжке станет ещё хуже… И я не сжала объятий, целовала Анни только в волосы и солёные от слёз щёки, потом распахнула окно тёплому чёрному ветру, уже несущему весеннюю радость… Я использовала всё: и настой цветков апельсинового дерева, и горячую грелку к изящным ледяным ногам, но ушла недовольная собой, замышляя скорое изгнание Марселя…За завтраком мы оказываемся один на один с Марселем, сидим друг против друга, надменные и скованные. Анни осталась у себя… По правде сказать, мой красавец пасынок чувствует себя, видимо, в меньшем затруднении, чем я, но я отлично скрываю смущение под маской неприязни… Он начинает разговор с застенчивой, фальшивой любезностью. Бледноват, в сером пиджаке, в галстуке того же синего оттенка, что и его пижама.– Сегодня отличная погода, не правда ли, Клодина? Настоящая весна!..– Да. Отличная погода для путешествия! Вы ведь воспользуетесь этим?– Я? Но…– Да нет, разумеется, воспользуетесь. Исключительная возможность, и как раз в четыре отходит прямой поезд.Он с удивлением смотрит на меня:– Но… четырёхчасовой поезд скорый, здесь сажают только в первый класс, а мне не по средствам…– Это я беру на себя.Он продолжает говорить мрачным тоном, но опускает ресницы и даже позволяет себе гнусную улыбку:– О! Как любезно с вашей стороны… Хотя, с другой стороны, вы мне обязаны: ну и настрадался я этой ночью!..Как хочется ему наподдать, и только я успеваю подумать, что за пятьдесят лишних франков он и пытку согласится вынести… как дверь отворяется и появляется Анни… Ей, видимо, пришлось сделать над собой усилие, и в её светлых глазах сомнамбулы читается напряжение воли.Я швыряю салфетку, бегу к ней:– Вам не следовало спускаться, Анни! Зачем вы пришли?– Не знаю… Я голодна. И мне скучно одной… От ужаса она улыбается светской, совершенно неуместной улыбкой.– Садитесь. Марсель как раз только что сообщил мне о своём отъезде.– А!..Её светлые глаза закатываются, мелькают сиреневатые белки. Поторопим события!– Да, он уезжает сегодня в четыре. Вам это не нравится, как я вижу?– Нет, – отвечает она чуть слышно. – Он мог бы остаться до возвращения отца…– Разумеется, – вежливо соглашается Марсель.И чего он вмешивается? Я злюсь, потому что неправа:– Да уж вы ему доставите массу удовольствий! Разве не видно, что Анни неможется, ей нужны отдых, уединение…В ответ на свою раздосадованную тираду я получаю такой откровенно ироничный взгляд, что хладнокровие покидает меня:– Да и вообще, чёрт побери! Хватит с меня! Да, я виновата, влезла не в своё дело и за это от всей души прошу прощения у Анни, потому что это не просто бестактность, это дурной поступок. Но вам, рыбка моя, вам я не должна ничего – разве что оплатить проезд до Парижа, и исчезните, потому что…– Нет-нет! Терпеть не могу скандалов! Уже исчез! И мой пасынок спокойно встаёт, вильнув бёдрами, как может только он один, и не обращая внимания на застенчивое движение Анни – то ли остановить пытается, то ли пойти следом… Дверь захлопывается, и старая лестница скрипит под лёгкими шагами…Мы остаёмся вдвоём. Я чувствую себя виноватой и злюсь, всё давит на меня, как будто приближается приступ лихорадки. Хочется пить. Я не осмеливаюсь взглянуть в глаза Анни, но вижу, как вздрагивает кружево пеньюара от ударов её сердца… Слабый вздох заставляет меня поднять взгляд на её лицо, продолговатое, смуглое, как спелый лесной орешек, – даже печаль не в силах внести беспорядок в застывшие черты.– Ну вот… – шепчет она и снова вздыхает. И я вслед за ней:– Ну вот…Она окидывает меня лишённым выражения взором и тихонько жалуется:– Что же мне остаётся?Непонятно отчего обидевшись, я резко отвечаю:– Четырёхчасовой поезд, если угодно. Или сын садовника. Марсель находит, что он очень даже ничего.Анни медленно краснеет, заливается пурпурными, набегающими одна на другую волнами на смуглые щёки, маленькие ушки – и наивно и беззлобно признаётся:– Я и сама о нём подумывала… Но всё же воздух иных мест кажется мне целебней.Наконец-то всё встало на свои места! Я готова плакать и смеяться, готова расцеловать Анни за то, что истинная боль её даже не царапнула, что она снова в целости и сохранности, снова похожа на себя: бесстыдна, как Перонель в пору любви, но не забывает заботиться о внешних приличиях, готова задрать юбку перед первым встречным, но впадает в ярость и кричит мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43