дурацкая безделушка в стиле «Уганда». Нет, я явно не в форме…» Она отодвинула карандаши и бумагу, прислушалась, как дождевая капля ритмично падает в лужу. «Она поёт: ми, соль, соль, ми, соль, соль-диез…»
– Если бы только, – раздался неуверенный голос, – если бы только я мог утешиться тем, – нет, что я говорю? А впрочем, это всё-таки было бы утешением – если бы я мог сказать себе, что просто взбунтовались чувства…
Алиса стиснула зубы: «Опять начинается».
– В жизни женщины – я говорю о женщине уравновешенной, – вспышка грубой чувственности почти всегда бывает неким исключением, кризисом, болезненным и скоротечным… Ты понимаешь меня, Алиса?
– Вполне.
«И вдобавок сижу с серьёзным видом, – договорила она про себя. – Правда, на меня давно не нападал бесшабашный смех. Но почему мужчина, рассуждая о женской чувственности, обязательно говорит при этом чудовищные глупости?»
Приободрившись, Мишель встал, прошёлся широкими, тяжёлыми шагами, широко раскрыл руки, подчёркивая стремление к справедливости, желание быть кротким. Но дойдя до конца комнаты, до книжных шкафов, всякий раз поворачивался на каблуках так резко, что в его натужное благодушие не верилось.
– Интрижка, да, интрижка… Допустим… Если бы только… Что ты хочешь, так я устроен…
Продолжая спокойно рисовать, Алиса то поглядывала на мужа украдкой, то напрягала слух. Она улавливала обрывки фраз, вариации на одну и ту же назойливую тему, которую она называла «тональность "если бы"». Мишель остановился у секретера, щёлкнул зажигалкой, и Алиса словно проснулась: она не думала больше ни о чём, кроме этого измученного лица «За такое короткое время – и так изменился!.. Точно его загримировали. С ним невыносимо скучно, но он угасает на глазах. Он стал плохо есть, почти не ест мяса. Я готова терпеть что угодно, лишь бы не видеть, как он гаснет. Это осунувшееся лицо, полузакрытый левый глаз, горький смешок… Бедный мой Мишель! Вот такое же лицо было у него после банкротства Спелеева: мы тогда оказались на мели, и кончилось это паратифом…»
Алиса нахмурила брови, её наполняла нежная недоброжелательность, пока ещё не ведавшая, на что она направлена, но уже готовая броситься между Мишелем и болезнью, Мишелем и опасностью, Мишелем и ранами, нанесёнными рукой Алисы… Она смотрела, как он шагает взад-вперёд, точно помешанный, и опустила глаза, почувствовав, что её взгляд стал слишком пылким.
– …И ты могла бы признать, что я не совсем неправ, Алиса?.. Так, Алиса?
– Что-что?..
– Честное слово, она меня даже не слушает!
С нежным упрёком он положил ей руку на голову:
– Бедная маленькая мучительница… – сказал он. Она извинилась с принуждённой улыбкой:
– Не сердись, Мишель. Я пытаюсь собрать осколки… Неужели ты каждый день будешь что-нибудь разбивать? Дай нам хоть немного покоя, по крайней мере, хоть немного тишины.
Она пододвинула к нему лампу.
– Давай поделим газеты… Я возьму с картинками… «Я из-за него становлюсь трусливой, – подумала она. – Я свыкаюсь с этой ситуацией, вот что ужасно. Два дня назад назови он меня "бедной маленькой мучительницей", я бы ему показала… Сколько часов мы уже не ругались?.. Он ведь привыкнет к такой жизни, позволь я ему. Изо дня в день несчастный вид, изо дня в день "если бы", и каждый день уносит год жизни. А по большим праздникам – объятия, полные стыда, раскаяние в придачу, сладострастно-инфернальные воспоминания о пресловутом Амброджо… Амброджо! Вот о ком он думает!..» Она хладнокровно представила себе тонкое лицо человека из Ниццы, его чёрные волосы, блестевшие, точно перья. «А у него были красивые губы, не то чтобы красные, а скорее бежево-пунцовые… И удивительно хороши были дёсны, обрамлявшие зубы, словно маленькие розовые арки… А сколько ещё других достоинств…» Она рассуждала о нём в прошедшем времени, словно о покойнике. «Думать об Амброджо!.. Даже я о нём не думаю!»
Она неслышно опустила на стол иллюстрированный журнал, который перелистывала. Газета в руках Мишеля вздрагивала в такт неровному и частому биению уставшего сердца.
«А вот он думает: Подожду ещё два-три дня… А потом решусь…»
И она принялась ждать. Но она допустила оплошность: не смогла скрыть, что ждёт. Само это ожидание, лёгкий шум в ушах от прилива крови, каждодневный телефонный звонок, бубенчик на велосипеде почтальона, невидимые поезда, переезжавшие через реку и оставлявшие после себя стелющееся над долиной белое облако пара: всё, что слышала, всё, что видела Алиса, напоминало ей о беге времени, и она вытягивала шею, словно во власти галлюцинации.
– К чему ты прислушиваешься? – спрашивал Мишель.
Она безмятежно лгала:
– Наверху скребётся мышь… Мне показалось, что на кухне хлопает ставень.
Однажды вечером он заметил, как она только делает вид, что читает, а на самом деле сидит уставившись в тёмное пространство между книжными шкафами.
– Что там такого интересного?
– Ничего. Темнота, – ответила она. Мишель улыбнулся.
– А, так ты тоже всматриваешься в темноту?
– Да, я тоже… Мы с тобой дивно развлекаемся, – заметила Алиса уныло.
Она повернула к нему голову на всё ещё гибкой, округлой шее:
– Мишель, а что, если нам завтра вернуться в Париж?
Он весь сморщился, ощетинился:
– В Париж? Ты что, с ума сошла? Когда у нас осталось ещё девять дней отпуска, до того, как надо будет сменить Амброджо?! Когда я пытаюсь восстановить душевное равновесие, пытаюсь…
– Не надо кричать, – перебила Алиса. – Окна открыты.
– Уезжай одна! Уезжай в свой Париж! Я никого не принуждаю сидеть тут и скучать, ни от кого не жду ни помощи, ни участия, ни…
– Ладно, ладно, считай, что я ничего не говорила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31