– Что за день был вчера! – вздохнула Камилла. – Подумать только, некоторые женятся по много раз! Но тут же тщеславно прибавила:
– А впрочем, всё сошло гладко, без малейшей накладки, верно?
– Да, – вяло согласился он.
– Ну разумеется! Ты весь в свою мать! Я хочу сказать, что, раз не топтали газон в вашем саду и не бросали окурки на гравий, всё, по вашему мнению, шло, как должно. Разве не так? А всё-таки лучше было бы устроить свадьбу в Нёйи. Но это причинило бы беспокойство нашей обожаемой кошке… Скажешь, я не права, злюка?.. Да что ты всё озираешься?
– Просто так, – отвечал он, не кривя душой. – На что тут ещё смотреть? Туалетный столик я видел, стул тоже, кровать мы видели…
– Ты не хотел бы здесь жить? А мне нравится. Подумай, три комнаты и три террасы! Отчего бы не остаться?
– Говорят: «Отчего бы нам не остаться?»
– Почему, в таком разе, ты сказал «говорят»? Да, так отчего, как бы мы сказали, нам не остаться?
– Но Патрик вернётся через три месяца из своего путешествия.
– Велика важность! Пусть возвращается. Мы скажем ему, что желаем остаться, и выставим его за дверь.
– Неужели ты могла бы так обойтись с ним? Она утвердительно колыхнула чёрным хохолком, по-женски безмятежно естественная в безнравственности. Ален глянул на неё с нарочитой суровостью, и лицо её тотчас изменилось, на нём мелькнул испуг, и он, оттого что и сам испугался, поспешил поцеловать её в губы. Она без слов вернула ему поцелуй, терпеливым движением поудобнее примащиваясь в углублении примятой постели и в то же время свободной рукой, сжимавшей персиковую косточку, шаря вокруг в поисках пустой чашки или пепельницы.
Склонившись над ней и лаская её рукой, он ждал, когда она откроет глаза.
Она крепко сжимала ресницы, чтобы не дать скатиться по щекам двум блестящим слезинкам, и он одобрил её сдержанность и гордость. В молчании они оба старались как умели, находя поддержку в теплоте утреннего воздуха и в своих телах, пахучих и податливых.
Алену вспомнилось, как порывисто дышала Камилла, сколько пленительного покорства было в ней, и сколько усердия, несколько неуместного, но столь отрадного… Ничто в ней не напоминало ему других женщин. Овладевая ею во второй раз, он старался лишь обойтись с ней понежнее, что она вполне заслужила. Она лежала рядом с ним, расслабленно согнув ноги и поджав руки с пригнутыми к ладоням пальцами, и он впервые заметил в ней нечто кошачье. «Где Саха?»
Он безотчетно пустил было в ход ласку «для Сахи», легонько проведя ногтями по животу Камиллы. Вскрикнув от неожиданности, она выбросила перед собой напрягшиеся руки, – одна из них угодила ему по щеке, так что он едва удержался, чтобы не ответить тем же. Сев на постели, Камилла уставилась на него из-под надыбленных волос враждебным и угрожающим взглядом.
– Ты случайно не с отклонениями?
Менее всего ожидавший такого оборота Ален расхохотался.
– Ничего смешного! – вскричала она. – Мне всегда говорили, что мужчины, щекочущие женщин, страдают извращениями и даже могут оказаться садистами!
Он слез с постели, чтобы насмеяться вволю, совершенно забыв о своей наготе.
Камилла смолкла столь неожиданно, что он обернулся и увидел её радостно изумлённое лицо, выражение жадного внимания к юному супругу, которого подарила ей брачная ночь.
– Я на десять минут займу ванную, не возражаешь?
Он отворил зеркальную дверь в углу самой длинной стены, названной ими «гипотенуза».
– А потом на минуту заеду к матери…
– Что ж… А ты не хочешь взять меня с собой?
Предложение, по видимости, неприятно удивило его. Впервые за этот день она покраснела.
– Посмотрю, что там с работами…
– Ну конечно! Работы!.. Неужели они тебя настолько занимают? Признайся, – она скрестила руки па груди, словно играя трагедийную роль, – признайся, что едешь повидаться с моей соперницей!
– Саха не соперница тебе, – недолго думая возразил Ален.
«Да и как бы могла она стать соперницей тебе? – продолжал он про себя. – Ведь с тобою можно соперничать лишь в бесстыдстве…»
– Не было нужды, дорогой мой, в столь глубокомысленном ответе. Спеши же! Не забыл, что мы званы к отцу Леопольду на холостяцкий обед? Хотя, сам понимаешь, холостяцкий… Ты вернёшься пораньше? Помни, что у нас обкатка… Слышишь меня?..
Ален услышал, главным образом, что слово «вернёшься» приобрело некий непривычный, какой-то несообразный, почти неприемлемый смысл, и искоса посмотрел на Камиллу. Она как бы приглашала его убедиться, как устала молодая жена, что неспроста припухли нижние веки широко открытых глаз. «Неужели всякий раз, в котором бы часу ты ни проснулась, у тебя будут вот так широко раскрываться глаза? Неужели ты не умеешь прикрывать их веками? У меня голова болит от таких настежь раскрытых глаз…»
Он испытал какое-то тайное удовольствие, укоряя её про себя – промолчать было куда как удобнее. «Уж лучше так, чем прямо в глаза…» Он поспешил удалиться в ванную и стать под струи горячей воды, чтобы поразмыслить в одиночестве без помех, но, увидев, что с головы до ног отражается в зеркальной двери «гипотенузы», отворил её с расчётливой неторопливостью и не торопился затворить.
Собравшись уходить час спустя, он запутался в дверях и оказался на одной из террас, прилепившейся к Скворечне. В лицо ему ударил тугой восточный ветер, нагонявший на Париж сизую мглу, относивший дымы и обрушивавшийся вдали на купол Сакре-Кёр, храма Тела Господня. На бетонном бортике стояло пять или шесть ваз, принесённых заботливыми руками, где росли белые розы, гидрангии и перепачканные пыльцой лилии. «Что вчера было в сладость, то сегодня не в радость…» Тем не менее прежде чем уйти, он укрыл от ветра истерзанные цветы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30