А этот чудесный цвет красной обожжённой глины на всём столь мало прикрытом теле!
– Вьяль, сколько ты заплатил за своё кресло?
– Сто девяносто. Причём оно из ореха, вот под этой краской, в которую его выкрасили какие-то свиньи! Взгляните сюда, на подлокотник, где её нет…
– Вьяль, продай мне его!
Он отрицательно покачал головой.
– Вьяль, коммерсант ты или нет? Вьяль, есть у тебя сердце?
Он опять покачал головой.
– Вьяль, я меняю твоё кресло на… на Элен, а!
– Она, значит, ваша? – сказал Вьяль.
По остроумию и деликатности его реплика вполне стоила моей шутки.
– Идёт, идёт! – подхватила Элен. – Действительно, дорогой, дело стоящее!
Она смеялась, став краснее своего красного загара, и в обоих её зелено-голубых глазах танцевало по одной сверкающей точечке. Однако Вьяль ещё раз покачал головой, и каждая сверкающая точечка превратилась в слезинку…
– Элен!..
Она уже бежала из дома, а мы, Вьяль и я, смотрели друг на друга.
– Что это с ней?
– Не знаю, – сказал холодно Вьяль.
– Это ты виноват.
– Я ничего не сказал.
– Ты сделал вот так: «нет, нет».
– А если бы я сделал вот так: «да, да», это было бы лучше?
– Ты меня, Вьяль, удручаешь… Я пошла… Завтра я тебе скажу, чем всё это кончилось.
– О! вы знаете…
Он пожал одним плечом и проводил меня до калитки сада.
В моей крохотной машине Элен, уже с сухими глазами, напевала, внимательно разглядывая свежее полотно, которое удерживала на коленях.
– Вам это что-нибудь говорит, а, госпожа Колетт? Честно разглядывая этюд, на котором она, желая казаться «настоящим художником», явно переложила краски, я что-то сказала, а потом, забыв об осторожности, добавила:
– Вьяль тебя огорчил? Надеюсь всё-таки, что нет?
Она ответила с холодностью, которая мне показалась похожей на холодность Вьяля:
– Не нужно, госпожа Колетт, не смешивайте унижение и огорчение. Да, да, унижение… Подобного рода неприятности со мной случаются довольно часто в этой среде.
– В какой среде?
Элен повела плечами, поджав губы, и я угадала, что она недовольна собой. Она повернулась ко мне; у моей крохотной машины это движение внезапного доверия превратилось в занос, от чего её повело в сторону на этой поэтичной, но никогда не ремонтируемой дороге.
– Госпожа Колетт, поймите меня правильно. Я говорю «эта среда», потому что, в принципе, это не та среда, в которой я была воспитана. Я говорю «эта среда», потому что, хотя я её и очень люблю, порой я иногда чувствую себя чужой среди художников и их подруг, но при этом мне хватает ума, чтобы…
– …разбираться в жизни.
Она выразила протест всем своим телом.
– Я вас умоляю, госпожа Колетт, не обращайтесь со мной – а у вас так бывает! – как с мещаночкой, которая подделывается под стиль Монпарно. Я ведь понимаю достаточно много вещей и в частности то, что Вьяль, который тоже не принадлежит к «этой среде», производит неприятный эффект, когда шутит определённым образом, когда позволяет себе некоторые вольности. Он не привносит в свои шутки изящества, веселья, и то, что было бы очаровательным и добродушным в устах, например, Деде или Кисса, в его устах – шокирует!..
– Но ведь он ничего не сказал, – внушала я, тормозя перед «Пансионом первой категории», который приютил Элен.
Стоя около моего автомобильчика, задерживая вытянутую руку, моя юная пассажирка не смогла скрыть ни своего раздражения, ни новой влажной искорки, которая окрасила её глаза в голубой, захвативший всё окружающее пространство цвет:
– Не надо, госпожа Колетт, не будем больше об этом говорить! У меня нет никакого желания увековечивать эту историю, которая не стоит того, даже ради удовольствия послушать речь в защиту Вьяля, особенно от вас!.. от вас!..
Она убежала, оставив у меня ощущение несоответствия между её высоким ростом и волнением маленькой девочки. Я ей крикнула: «До свидания! до свидания!» приветливым тоном, чтобы наше внезапное расставание не пробудило любопытства у Лежёна, скульптора, который в своём бесхитростном наряде из коротких полотняных штанов цвета зелёной нильской воды, распахнутой розовой безрукавки и свитере с вышитыми крестиком цветочками пересекал в этот момент крохотную площадь и приветствовал нас, приподняв широкополую тростниковую шляпу, украшенную вишнями из шерсти.
Именно из-за этой глупости Элен, когда Вьяль на следующий день под вечер зашёл ко мне, я чувствовала себя рассеянной и его присутствие переносила с меньшим удовольствием. Между тем он принёс мне нуги в плитках и веточки цератония с зелёными плодами, которые долго остаются свежими, если их втыкать в наполненные влажным песком кувшины.
Искупавшись в пять часов в море, он, как обычно, наслаждался бездельем на террасе. Купались на ветру под лучами опасного – поскольку Средиземное море полно неожиданностей – солнца и в такой холодной воде, что укрываться в розовой комнате мы не стали, а предпочли тёплый, живой глинобитный парапет в светлой тени редких ветвей. Пять часов пополудни – это неустойчивое, окрашенное в золото время суток, когда всеобщая обволакивающая нас голубизна воздуха и воды на какое-то мгновение нарушается. Ветер ещё не поднялся, но в самой лёгкой зелени, например, в оперении мимоз, волнение уже чувствовалось, а на слабый сигнал, посланный одной сосновой веткой, отвечала своим покачиванием другая сосновая ветка…
– Вьяль, тебе не кажется, что вчера было голубее, чем сегодня?
– Что было голубее? – спросил шёпотом бронзовый человек в белой набедренной повязке.
Он полулежал, опершись лбом на свои согнутые руки; обычно он мне нравится больше тогда, когда прячет своё лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39