Мундир - это вся моя память и
вся моя жизнь. Я не хочу быть собой, тем, что я есть - без мундира.
Мягкая, беззащитная плоть и ничем не прикрытое сердце...
- Алек! - кричала она. - Альд! Я найду их, и мы прорвемся.
- Мы прорвемся, - сказала она себе, - и я отыщу того, кто это
придумал. Бог или черт, - сказала она себе, - но он мне заплатит за то,
что я существую.

Серое небо и серый песок. Он лежал на песке и серая пустота... Уже?
Он медленно сел и увидел, что он один. Серое небо и серая вода, и он
один...
- Инта! - сказал он. - Альд!
- Инта! - взорвалось внутри. Отчаянный безнадежный крик сквозь
времена и сквозь миры: пусть и меня не будет, раз ее нет, я не могу без
нее!
- Я не могу без нее! - закричало в нем, и он рванулся назад, назад и
назад, сквозь миры и сквозь времена, и черное небо мелькнуло над ним,
мелькнуло и погасло, раз здесь ее нет, и он рванулся опять, назад и назад,
сквозь миры и сквозь времена, и белое встало над ним, над ним и вокруг
него, и тут он увидел ее - черную в белом, тоненькую фигурку в слепящем
Нигде.
Она побежала к нему.
Он сделал шаг на мягких тряпичных ногах, но ноги согнулись, он молча
стоял на коленях и глядел, как она подбегает к нему. Не радость и не боль,
а блаженная пустота: я ее отыскал, и она со мною. Пока.
Мы стоим на коленях, глаза в глаза, и горькая нежность... Эти
отчаянные глаза и отчаявшиеся губы, неужели мы все-таки живы? подумал он,
но если мы живы, я тебя потеряю. Только мертвые не предают, подумал он и
обнял ее за плечи, нет, он обнял только мундир - неподатливое и ледяное,
словно под этим нет тела.
- Погоди, - тихонько сказала Инта. - Погоди, - сказала она торопливо,
и мундир раскололся и стек с нее.
В первый раз он увидел это смуглое тонкое тело, полудетскую грудь и
белый звездчатый шрам под плечом.
Они лежали, сплетенные, в бесконечном слепящем Нигде, и страсть
приходила и уходила, и даже когда наступал отлив, он не мог ее отпустить,
потому что она уйдет, он знал, что она уйдет, и не будет беспощадного
тонкого тела и сухих беспощадных губ, и звездчатого рубца над маленькой
твердой грудью, и он все сжимал ее, сплетал ее тело с собой, чтоб между
ними не было даже кожи, потому что она уйдет, я опять ее потеряю, и она
отвечала ему торопливо и исступленно, словно спешила дожечь отведенные ей
минутки, и когда они все дожгли, она ушла.
И мундир проглотил ее.
И они сидели вдвоем, и Алек не мог ее даже обнять, потому что броня
мундира, как стена, разделила их.
- Прости, - сказала она устало, - я только то, что я есть.
- А что ты есть? - вопросом ответил он. Ее невозможно обнять, но
можно глядеть на нее, и он глядел на нее, обиженный и счастливый;
спокойный лоб и спокойный взгляд, и только в губах еще что-то от той,
неистовой и беспощадной.
- Урод, - спокойно сказала она. - Военный в одиннадцатом поколении.
- А я все равно тебя люблю.
- Наверное, я тоже тебя люблю насколько мне это дано. Я - просто
машина, - сказала она. - Рожденная для войны, воспитанная для войны,
живущая войной.
- А я все равно тебя люблю.
- Не мучай меня, - попросила она. - Я вырвалась и, может, сумею
опять, но я - только то, что я есть.
И оба мы знаем, что это вранье. Ты просто боишься, мой командир.
Боишься, как глупенькая девчонка, которую я затащил в постель.
Все это неправда, Алек, я просто боюсь. Оказывается, я очень боюсь
свободы. Мундир - это мой наружный скелет, пока я в мундире, все
безвариантно: я знаю, что я такое, зачем я и что мне делать. Но если я
откажусь от своей брони, то что я такое? Зачем я? Что мне делать?
- Надо искать Альда, - сказала она вслух.
- Не надо, сам найдет.

Серое небо над рыжей землей. Он лежал на иссохшей рыжей земле и
глядел в тяжелое серое небо. Немногим приятней, чем белое и голубое.
Он вскочил и увидел плавную цепь холмов, утекающих к зыбкому
горизонту. Что-то серое морщилось в округлых горбах, ветер, подумал он,
здесь настоящий ветер, и ветер пахнет какой-то травой, сухою и горькой. Я
один, подумал он, куда меня занесло?
- Алек! - крикнул он. - Инта! - и вялое эхо не спеша шевельнулось
вдали.
- Алек! - кричал он. - Инта!
Никого. Надо было куда-то идти, и он куда-то пошел. Тишина и
безлюдье, только ветер ерошит траву на склонах, но откуда-то появилась
тропинка и повела его вниз, в лощину, а потом потянула наверх. Что-то
странно знакомое, знакомое нехорошо и тревожно: черный зубчик, отравленное
острие в серой мякоти низкого неба. Корабль. Вот таким я впервые увидел
его с вершины Заргиса.
И сразу он почувствовал, что он безоружен. Только пустые ножны на
поясе да кобура на бедре.
Он усмехнулся. Жестоко и безрадостно усмехнулся и пошел поскорей.
Мертвого не убьют, а я еще может быть...
Кончилась тишина, теперь впереди было шумно. Грохнуло раз, другой,
рыжий всполох встал над рыжим холмом, черный дым заклубился в небо; ветер
сразу вцепился в него, разорвал на полосы, поволок; крики - теперь уже
близко; Альд сошел с тропы и пошел по низу; здесь не было хороших укрытий,
но сноровка уже вернулась к нему. То, чему он никогда не учился, но оно
вдруг явилось само, словно многие поколения спало в генах и ждало только
войны, чтобы себя показать.
Топот. Они бегут по тропе, и нельзя оставаться внизу. Наверх,
пересечь тропу, затаиться за поворотом; здесь дожди вымыли землю из-под
корней и можно вжаться в рыжую стену.
Они пронеслись - несколько странных существ в безмолвном и отчаянном
страхе, и вот уже он, в черном мундире, с лучеметом на сгибе руки, с
пустым и цепким взглядом носителя несвободы старательно топает мимо меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17