Сижу у костра в черном зеве надвратной
башни, а на каменных плитах вповалку спит остаток моих людей. Девятнадцать
из полусотни. Еще на один бой.
Я устал. Вялые бессильные мысли и вялое бессильное тело. Хорошо бы
закрыть глаза, не видеть, не слышать... уснуть.
Не смогу. Зарево лезет сквозь черные прутья решетки, в черном небе
кровавые пальцы хромовых шпилей. Страшный сон. И из черно-багрового ужаса
снова рвется отчаянный вопль, и его уже заглушило рычанье толпы.
Лучше бы снова бой. Пока дерешься, все просто. Нет ни прошлого, ни
будущего - только тени в окнах соседних домов, только тяжесть ружья и
толчок отдачи. Кровь на снегу и щелканье пуль, стоны раненых, вопли
уцелевших и твой собственных рвущий горло крик.
А в промежутках - усталость, как наркоз. Делаешь то, что должен
делать, словно не ты сейчас убивал людей - убивал и будешь опять убивать.
Словно все это не со мной.
Со мной. Отходит наркоз, и память, полная боли, прокручивает сначала
проклятый день. Опять меня тащит в тугом потоке толпы, я скован, я
стиснут, я ничего не могу. Я растворен в ней, я - часть толпы, всем
многотысячном телом я чувствую, как она уплотняется, налетев на преграду,
завихряется, разбивается на рукава, снова смыкается, и тошнота подступает
к горлу, когда я чувствую _э_т_о_... мягкое под ногами. Обломки мебели,
разбитые в щепы двери, веселые язычки огня выглядывают из окна, и вот уже
полотнище пламени, хмельное, оранжево-черное вываливается на улицу и
сыплет искры в лицо.

И вдруг стена. Мы стоим. Улица перекрыта. Впереди четырехугольником
сбился конный отряд. И детское удивление: как ярки для этого мрачного дня
султаны на шлемах и голубые плащи когеров. Уверены лица солдат, кони
топают, звякают сбруей...
И - взрыв. Хриплый, в тысячу глоток, вой, мощное, тугое движение,
запрокинутые, изуродованные злобой лица. Надо мною конская морда, пальцы
впились в узду, острый свист у самого уха и движение воздуха на лице.
Рядом крик, тело валится под ноги, пальцы поднимаются выше, конь храпит и
тянет меня...
И - тишина. Кони без всадников мечутся среди трупов; я гляжу вслед
потерявшей меня толпе, и на моих руках еще теплая, липкая кровь.
Все тянется день, и его безумие сильней меня, оно втягивает меня в
людские потоки, мчит мимо смерти и сквозь смерть. Вот я в толпе у ворот
тюрьмы. Бледные лица солдат, нацеленные на нас ружья, высокий человек
кричит, обернувшись к толпе, и в голосе его нетерпенье и радость:
- Там наши братья! Свободу мученикам!
А потом, когда после первого залпа толпа волочит меня назад, я
спотыкаюсь о труп и вижу на его не тронутом смертью лице ту же
нетерпеливую радость.
И снова эти ворота - они распахнуты настежь, и оттуда выносят или
выводят под руки тех, что совсем недавно были людьми. И я узнаю среди них
человека, к которому меня водила Суил.
И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.
И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.

Я устал. Оборвалась та пуповина, что на день связала меня с толпой, и
остались лишь ужас и отвращение, брезгливая ненависть к ним и к себе.
Только к себе - их я могу оправдать. Я знаю их жизнь - знаю, но сам я
не прожил десятилетий тех унижений и мук, бед и лишений, бесправия и
позора, которые составляли их жизнь. И я никак не могу объяснить тот миг,
когда вдруг вырвался из толпы и крикнул в безумные, ощеренные лица:
- К Ирагским воротам, братья! Не выпустим кеватцев из города!
...Что-то вдруг толкнуло меня. Ни звука, ни шороха - но там, в
темноте, кто-то есть. Я медленно поднял ружье...
- Эй, не стреляй! Свои! Учитель, ты тут?
Эргис! Куда и делась усталость; я вскочил и, сам удивляясь себе,
завертел тяжеленный ворот. Решетка приподнялась, несколько теней
скользнуло в башню, и я отпустил рукоять. С коротким стуком решетка
закрыла вход, и кто-то из спящих пошевелился.
- Здравствуй, Учитель, - тихо сказал Эргис, и мы обнялись.
- Ну, вы и наворотили! За сотню, поди, нащелкали!
- Нас тоже. Днем нас было полсотни.
- Да уж! - пересчитал нас взглядом, оглянулся. - Погоди, а у бойниц
кто есть?
- Все тут. Люди вымотались, Эргис. Здесь я их хоть разбужу.
Он кивнул и послал своих наверх. Вот мы и опять вдвоем у огня.
- А ты переменился, Учитель. Чай, несладко пришлось?
- По-всякому. А как вы?
А что нам?
- Своих повидал?
- А как же! Прижились они в Касе. Молвил было матери, мол, скоро
домой, так руками замахала. "Тут доживу, мол, в покое". Ты Зиран-то
помнишь?
- Конечно!
- Тоже там. Дочку просила поискать.
- А как Огил?
- Здоровехонек, - как-то нехотя ответил Эргис.
- Что-то случилось?
- Да что должно было, то и сталось. В лесу-то мы все братья были, а
нынче кто брат, а кто и свояк. Рават теперь силу при нем забрал, правая
рука, почитай.
- Значит, плохо?
- Да нет. На глаз оно вроде как было. Только старых-то всех от дела
плечиком оттерли.
- И тебя?
- Ну, я-то ему покуда нужен. Ладно, мне-то на что гневаться? Я
мужик-лесовик, а ему нынче другие люди надобны. Ох, хорошо, что я тебя
сыскал, Учитель!
Я потянулся за поленом, чтобы спрятать глаза. Рано об этом, Эргис.
Пока я не повидаю Баруфа...
- Что в городе?
Эргис усмехнулся:
- Да, считай, все. Как уходил, еще только у дворца дрались. Кеватское
подворье вовсе в щепки разнесли, а акхона Огил пальцем тронуть не дал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105