Больше всего в этой пачке красивых открыток, относящихся к тому времени, когда Виктор последний раз лежал в больнице. Здесь же и приглашение на свадьбу, состоявшуюся в сентябре прошлого года, и извещение о рождении у кого-то ребенка, и сообщение об изменении адреса, и лотерейный билет. Наконец нахожу конверт с адресом на Коммонуэлф-авеню. На голубом конверте маленькими круглыми буквами отпечатан на машинке бостонский адрес Виктора. Внутри свернутый вчетверо листок тонкой прозрачной бумаги – короткое письмо от его отца. Шрифт выцвел и пестрит помарками. Письмо дает представление о том, сколько сил потратил отец Виктора, чтобы убедить сына продолжать лечение, и как упорствовал Виктор в своем решении. В ход пущены набившие оскомину призывы к разуму и вере в неограниченные возможности, которые сулит надежда. К концу тон письма смягчается, отец умоляет Виктора пересмотреть свое решение и позвонить домой, когда определится его место жительства. И в заключение он пишет: «Виктор, всю свою жизнь, как бы я не был несчастлив, я думал о тебе, ты был для меня неиссякаемым источником радости. Может быть, ты не хочешь продолжать лечение потому, что не испытывал в своей жизни такой же радости? Позвони мне! Может быть, попытаемся вместе найти что-то новое?»
Не сомневаюсь, что Виктор так и не ответил на это письмо, и поражаюсь его упорству. Продолжаю рыться в ящике, ищу листок бумаги, – просто листок чистой бумаги, – и пишу от своего имени коротенькую записочку отцу Виктора. Я пишу:
«Уважаемый мистер Геддес! Вы меня не знаете, но я помогаю ухаживать за вашим сыном. С ним все в порядке. Может быть, он позвонит вам, – если мне удастся уговорить его. Хилари Аткинсон».
Едва ли это можно назвать письмом, но, по крайней мере, его отец будет знать, что с Виктором все в порядке. Уверена, мистер Геддес будет благодарен мне за эту короткую записку. И мне кажется, что поступок мой справедлив и оправдан. Засовываю листок в простой конверт, преисполненная чувства гордости. Но потом происходит нечто непонятное, уверенность моя испаряется. Долго сижу за столом, размышляя над тем, следует ли отправлять письмо.
* * *
Звонит миссис Беркл. С трудом улавливаю в трубке ее голос, словно он доносится откуда-то издалека. Она говорит:
– Извините за беспокойство, дорогая, не могли бы вы помочь мне…
Не дожидаясь конца фразы, прерываю ее потоком заверений, что бегу к ней сию секунду.
Спускаюсь вниз, она открывает дверь. Ее гладкая светло-коричневая кожа возле глаз припухла. Слегка покраснела. Сухие губы плотно сжаты. Еле слышно она произносит:
– Я разбила телевизор.
Сказано точно: в гостиной опрокинутый телевизор, экраном вниз на ковре, вокруг осколки стекла.
– Ах, какая жалость! – слова мои звучат отрывисто, как сигналы бедствия, передаваемые азбукой Морзе.
– Чистила ковер, и шнур телевизора попал в пылесос. Боюсь, как бы вы не порезались, но не поможете ли мне вытащить его в вестибюль? Пусть его потом заберут оттуда мусорщики.
Интересно, о каких это мусорщиках идет речь, о тех, что ездят на машине и собирают мешки с мусором? Она что, думает, что они зайдут в дом и заберут ее разбитый телевизор?
– Конечно, – говорю ей, – конечно, все сделаю. Решительно направляюсь к телевизору, чтобы перевернуть его. Миссис Беркл суетится, хочет помочь. Но я говорю ей:
– Нет, посидите спокойно. Справлюсь сама. – Умоляю ее отойти в сторону. Не перенапрягаться. Убеждаю, что приходилось переносить телевизоры раза в два больше этого.
– А у меня большой телевизор? – спрашивает миссис Беркл.
– Да, – говорю ей. – Очень большой. Замечательный телевизор.
Выволакиваю его в вестибюль, подбираю стекло, провода и шарики. Когда с ковра миссис Беркл сметен последний осколок, она, подойдя ко мне, прикладывает к моей щеке гладкую холодную ладошку. Затем на несколько минут исчезает в кухне и возвращается с кувшинчиком сливочной помадки, умоляя меня принять ее дар.
* * *
Меньше всего меня привлекает перспектива ехать с Кеппи за рождественской елкой, но все же решаю привести себя в порядок. Распустив французскую косичку, расчесываю волосы перед зеркалом в ванной. Умываюсь и подкрашиваю гигиенической помадой губы. Потом думаю: «А не подкрасить ли мне тушью ресницы, как это делает Аннабель?» Порывшись в шкафчике, нахожу тушь и очень старательно подкрашиваю ресницы. Конечно, получается не так здорово, как у Аннабель. Ресницы почему-то не загибаются кверху и не оттеняют глаза. Все же выгляжу я лучше. Вполне ничего, можно, пожалуй, подвести глаза, а еще и подкрасить губы. Но у меня нет ни карандаша для век, ни помады. Есть только сизо-голубой неоточенный карандаш, но нет точилки. Есть светло-зеленые тени для век, которые мне всучили в магазине бесплатно, как образец. Есть немного румян, – хватит на одну щеку. Черт с ним, с лицом, решаю я. Займемся волосами.
Волосы еще побаливают, утром я туго заплела их в косу; на голове шапка беспорядочно перепутанных прядей. Собираю волосы в пучок и, подняв кверху, рассматриваю себя в зеркало. С такой прической придется повозиться. А эти нерасчесанные кудри придают моей внешности нечто драматическое. Эта мысль утешает меня, пусть все остается как есть. Стою перед зеркалом и стараюсь представить, что в нем отражается лицо незнакомой мне женщины. Пытаюсь беспристрастно оценить свою внешность, как будто вижу себя в первый раз. Что ж, красивые глаза, серые, в левом возле зрачка коричневая точка. По-моему, это пятнышко похоже на ошибку в выборе цвета: как будто малыш начал раскрашивать коричневым книжку-раскраску, а потом передумал и решил взять другой карандаш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79