А потом Хорст на руках относил ее в постель, где оба засыпали сладким сном, чтобы наутро вновь ехать куда глаза глядят.
Так они побывали в Марбахе, где дом, видевший рождение Шиллера, стоял на тихой незаметной улочке, словно и не пронеслись мимо два с половиной безумных столетия; почтительно обошли чудом уцелевшую римскую сторожевую башню в Лорхе, от которой до сих пор веяло непреклонной суровостью; много удивительных часов провели в Маульбронне, где в Башне Ведьм корпел над своими книгами доктор Фауст. В игрушечном замке Людвигсбурга, построенном по мотивам гриммовских сказок, Джанет, шутя, склоняла голову через перила так, чтобы ее длинные золотистые волосы беспорядочными прядями свешивались над искусственно устроенной скалой, а стоявший внизу Хорст, запрокидывая голову, как мальчишка, кричал: «Рапунцель, Рапунцель, спусти свои косы, по ним я войду в твой рай!»
Наконец в завершение этой незабываемой поездки он повез Джанет в Тюбинген – показать ей башню, ставшую последним пристанищем безумного романтика. Лодка еле слышно скользила по Неккару, своими плакучими ивами до самой воды и неправдоподобным безмолвием напомнившему Джанет Реку Мертвых, но, как символ победы духа над телесной и даже умственной немощью, вставала из воды солнечная, увитая вечнозеленым плющом трехэтажная башня.
– Знаешь, у меня есть мечта, – тронул за руку ушедшую в грезы Джанет Хорст. – Я хочу доказать нашим филологам, мыслящим не дальше своего носа, что даже в последних его стихах поэзия не ушла, она трансформировалась в новые сочетания звуков и образов.
– Но ведь его сумасшествие официально признано…
– Сумасшествие не есть отсутствие дара. Вот послушай… – И над зеленоватой гладью Неккара полетели бессмертные строки:
Нас пышными пьянит природа днями,
Но мрак вдали – вопросом перед нами…
Этим же вечером они были уже дома. Над Штутгартом падал густой снег, заглушая даже ежечасные перезвоны с колокольни Штифтскирхе, а большая часть молодого населения, радуясь такой возможности, выпадавшей не чаще, чем раз в пять-шесть лет, высыпала на улицы, бросая снежками не только друг в друга, но и в попадавшихся под руку прохожих.
Раздевая Джанет перед сном, Хорст с жадностью трогал и трогал ее живот.
– Представляешь, он впитывает и этот снег, и неприступные замки, и Гельдерлина, и твои акварели, – шептал он, едва касаясь губами шелковистой, туго натянутой кожи.
– Вот видишь, – уже проваливаясь в сон, ответила Джанет, – все-таки хорошо, что он родится здесь.
* * *
Ближе к определенному сроку Джанет пополнела так, как и полагалось, но это ничуть не изменило ее поведения и привычек. Она все так же уходила по утрам на этюды, совершенно не тяготясь своим животом и ступая почти так же, как прежде, а вечером, по возвращении Хорста, сознательно вызывала у него все те же желания. На все высказываемые им опасения она смеялась и твердила, что если он боится за нее, то она пережила одну смерть еще в материнской утробе и теперь ей сам черт не брат, а если за ребенка, то близость в такое время – это единственный способ для мужчины полноценно общаться со своим произведением.
В феврале, когда по утрам в город стал спускаться с окрестных холмов теплый сыроватый воздух, а к вечеру можно было увидеть, как своей таинственной жизнью начинают жить виноградные почки на склонах, в оперном театре шли гастроли Парижской академии балета, и Джанет, никогда не пропускавшая ни одной премьеры, конечно, отправилась туда.
Она шла но круглому фойе, сияя изысканной прической над хрупкой шеей и фантастическим платьем из материи того же цвета, что и ее волосы, – слепящим, шуршащим, переливающимся. Ее лицо, никогда не бывшее красивым в прямом смысле этого слова, светилось сейчас подлинной красотой. Ступая чуть позади, Хорст смотрел на нее и думал о том, что люди, живущие настоящей жизнью, прекрасны в ее любые моменты.
Вчера вечером Джанет, стоя под душем, сказала ему:
– Знаешь, мне, наверное, повезло, что я сумела найти в своем нынешнем состоянии настоящее блаженство: мне так нравится моя пышная грудь, какой никогда не бывало, и этот уравновешенный центр тяжести во мне. И даже постель, в которой, как я считала, для меня уже не может открыться ничего нового, дала мне теперь столько неизведанного…
Давали Баланчина. Его экспрессивная, резковатая для немецкого глаза манера не вызывала большого одобрения публики, но когда на сцену вылетел в безумной жажде свершения своей плодоносящей роли божественный Апис, сдержанный зал оживился… Хорст украдкой повернул голову, чтобы увидеть, как реагирует Джанет, всегда так глубинно, так тонко чувствовавшая красоту. К его удивлению, она сидела с закрытыми глазами, и было видно, что в ней совершается какая-то важная, серьезная и, по-видимому, трудная работа. Он осторожно тронул ее тонкую руку с узкими пальцами. Она открыла глаза, в которых первое мгновение сквозило какое-то непонимание, словно она вернулась издалека и впервые видит все окружающее.
– Что с тобой?
– Ничего. Ты не знаешь, когда заканчивается первый акт?
– Кажется, минут через двадцать. Но что случилось, тебе нехорошо?
– Все в порядке. Просто в антракте я хочу пройти за кулисы. – И она снова прикрыла блестевшие даже в темноте глаза.
Как только прозвенел звонок, Джанет действительно решительно направилась к служебному входу, попросив Хорста подождать в фойе.
– Простите, фрау, но сюда нельзя, – остановил ее капельдинер, по традиции одетый в венгерку с черными галунами.
– Я к Милошу Навичу, он ждет меня, – улыбнулась Джанет, подавив неожиданно исказившую ее лицо гримасу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82