И все это освещено красноватым светом тусклой электрической лампочки. Смотрите на них, когда, подобно ночным мотылькам, они проходят сквозь короткую полосу света на улице; где иногда, как ночные мотыльки, они обжигают себе крылья и, подобно ночным же мотылькам, исчезают во тьме вниз головой.
Дон Танкреди попросил глоток минеральной воды.
– Есть, – сказал он в заключение, – ханжи, которые ходят в церковь на рассвете, крадучись под барочными ангелами: когда-то они были молоды и красивы, мечтали о муже, и, быть может, у них имелся жених. Обманутые или разочарованные, однажды утром они покидают свое одинокое ложе и ударяются в любовь со святыми. Я любил их всех: бедные женщины, которым изменяют мужчины, бедные женщины, которые дерутся за мужчин. Они ничего не понимают. Как послушать их, они друг для дружки – только стервы. Ну а виноваты в этом всегда мужчины, потому что женщины всегда хранят верность. Да ты готов пустить слезу, дон Танкреди? Что с тобой, тебе плохо?
– Как это у вас получается, дон Танкреди, – сказал Баттиста, – вы такой маленький, а сил говорить у вас ого-го?
– Может, я и ошибаюсь, – тихо сказал Филиппо, – но мне кажется, он скорее болтун, чем покоритель женщин.
– Женщинам такие нравятся, – заметил любитель острых ощущений. – Я вспоминаю…
– Послушайте, – сказал Филиппо с поразительным спокойствием, – скажите мне только одно: сколько вам нужно, чтобы вы замолчали?
– Дайте мне десять лир, и покончим с этим.
Старик выложил десять лир. Тот положил их в карман и замолчал. Казалось, наконец можно хоть ненадолго насладиться тишиной, но ее прервала Сусанна.
– Но мне хотелось бы знать, о чем вспоминает этот господин, – сказала она.
– Милая моя, – сказал любитель острых ощущений, – теперь за мои воспоминания я хочу тысячу лир.
Филиппо, уступая просьбе Сусанны, выложил еще десять лир. Любитель острых ощущений положил их в карман.
– Я вспоминаю, – сказал он, – что мне надо сходить на следующей станции, потому что я еду в Сан-Грегорио для участия в большой охоте на волка.
* * *
Теперь поезд, который все время взбирался по горному склону, замедлил ход, как бы давая понять, что впереди станция, и его колеса покатились, как по вате, среди безмолвного снежного царства. В купе все молчали, заснув в разных позах. Филиппо погасил свет, натянул одеяло на голову и, засыпая, прикрыл глаза; вагон дернуло, и ему на глаза свалилась шляпа Баттисты. Старик встал, положил ее на место, снова лег и закрыл глаза. Прошло совсем немного времени с тех пор, как он задремал, когда на цыпочках вошел вор. Филиппо, почувствовав, что у него шарят под одеялом, открыл один глаз, увидел преступника.
– Не будите меня, пожалуйста, – сказал он, – бумажник лежит в правом верхнем кармане брюк.
О, как приятно на поезде мчаться,
Горы, равнины, моря – это счастье!
Въехал в тоннель, искрами брызжет,
Катится гладко, катится быстро,
Перед мостами – гудок, и искрит,
Въехал на станцию, встал и стоит.
О, как приятно на поезде мчаться,
Под голубыми огнями качаться;
Все места заняты, места держись,
Можно курить, заходи и садись.
Плавно качается, едет вперед,
За поворотом идет поворот.
Вот на подъем, на подъем, на подъем
Тащит вагоны с великим трудом,
Катят вагоны, будто бредут,
Снова подъем, в белом саду,
Там, где рядами елки встают,
Ждут Рождества, Рождества они ждут!
Когда стали ездить на поездах, начали сожалеть о почтовых дилижансах и говорить, что по-настоящему можно было путешествовать только на них. Когда начнут передвигаться только по воздуху, начнут сожалеть о поездах и говорить, что настоящая поэзия путешествия заключалась именно в них. Придет и время, когда начнут сожалеть о самолетах, потому что придумают невиданные еще средства передвижения. Потом начнут сожалеть и об этих невиданных средствах передвижения. Верно, в скорых международных поездах есть своя поэзия, которая проявляется, когда, в час заката они мчатся по бескрайним просторам с низкими облачными горизонтами. Не говоря уже об огромных сверкающих окнах, по которым хлещет дождь, о розовых абажурах в вагонах-ресторанах, о платочках, которыми машут в окна, с уголками, мокрыми от слез.
Но будут жалеть не столько о международных скорых, сколько о маленьких поездах, которые тащатся в гору зимними вечерами.
Ездить на таких поездах – одно наслаждение.
Купе, в котором сидят два или три пассажира, слабо освещено и жарко натоплено, так что даже чувствуется запах паленой краски. В запотевшее окно виднеется темное небо и заснеженные поля. За окнами метет метель.
Поезд катит спокойно, без спешки и толчков. Он без суеты останавливается на всех деревянных крохотных станциях, где виднеется яркое пламя костра и слышится звон стаканов с пуншем. Время от времени делает таинственную остановку посреди поля, наверное, чтобы перевести дух. Тогда задремавшие было пассажиры открывают глаза, потягиваются и спрашивают: «Где мы?» и снова засыпают.
Время от времени поезд возвращается назад, если что-нибудь забыл.
Вперед его тащит, пыхча, машина с длинной трубой, а еще одна машина, тоже с длинной трубой, толкает его сзади и тоже пыхтит. Они очень стараются, тяжело дышат, трудятся, передвигая два или три вагона.
Поезд поднимается все медленнее, все труднее и труднее.
Он поднимается среди снегов, шагом. Уже чувствуется вокруг великая тишина, что обитает в горах и глушит всякий шум, даже стук колес, вагонов и громыханье паровоза.
В тишине ясно слышится только сильное и усталое пыхтенье паровоза, ритм которого становится все медленнее, как будто оно готово прерваться каждую секунду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73