– Поднимайся, тебе сказано, – крепко встряхивая ее за плечо, сердился Фурман.
Славик открыл глаза, которые в страхе остановились на энкавэдэшниках, вцепился в мать и расплакался. Аня молнией метнулась к топчану, схватила брата на руки и, вернувшись к стене, прижалась щекой к его головке, тихонько шепча ему успокаивающие слова, а сама с ужасом смотрела на Фурмана, трясущего маму за плечи так, что голова ее болталась из стороны в сторону. Поняв, что разбудить не удастся, Фурман кивнул одному из энкавэдэшников и они вдвоем сдернули мать с топчана, как есть, в рубашке.
– Одевайся, да поживей, некогда с тобой валандаться.
Мама, еще не проснувшись, натянула на себя платье, взглянула на стоящих энкавэдэшников, вздрогнула:
– За что?
– Сама знаешь, делайте обыск.
Остановившийся молча около печки круглолицый с ярким румянцем на щеках энкавэдэшник обвел взглядом комнату: чурбак вместо стула, стоящее на нем деревянное ведро с водой, чуть повыше – картинка, на которой изображены церковь и Бог… Сушатся две пары грубых ботинок, у окошка – небольшой, сбитый из крест-накрест жердин столик с двумя полочками. На столе разложены несколько тетрадок, учебники, чернильница-непроливашка с торчащей в ней ручкой, банка с солью. Из нижней полки выглядывали две кастрюли, сковородка и пара оловянных чашек. На подоконнике лежал сшитый из мешковины портфель, бока которого кокетливо обтянуты материей. Напротив столика топчан, сколоченный из досок, с резной, для шика, спинкой у изголовья. На топчане – матрац, покрытый серой материей, одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков. В уголке, у двери, притаилось помойное ведро, накрытое деревянной крышкой, с прислоненным к ведру веником. Из-под топчана выглядывает картонная коробочка, в которой лежат десять-одиннадцать картошин.
– Какой уж тут обыск, все на виду.
– Делай, что тебе сказано.
– Ну, разве что для протокола, – круглолицый нагнулся и вытащил из-под топчана другую коробочку, побольше, в которой аккуратно были сложены несколько трусиков, от множества стирок потерявших свой цвет, детское платьице, рубашка, косынка и кофта, почти новая, видимо, бережно хранимая от лучших времен, да маленький мешочек, который заинтересовал Фурмана. Все эти действия происходили при гробовом молчании. Он потряс мешочек, развязал, сунул туда руку и в разжатой ладони все увидели горсть отрубей.
Он торжествующе оглядел окружающих:
– Здесь не меньше килограмма.
Аня, крепко прижав давно замолкнувшего брата, обреченно думала о том, что энкавэдэшник унесет их последнее спасение.
Фурман резко повернулся к маме:
– В побег готовилась? Где взяла? У лошадей украла?
Аня видела, что мама как бы оцепенела, не говоря ни слова в ответ, скорее всего даже не осмысливая вопроса.
– Фурман, оставь ребятам, ей и без отрубей хватит.
Фурман встретился с обреченным взглядом Ани, швырнул мешочек в коробку, но решил довести дело до конца. Взял с подоконника портфель и вытряс его. На стол выпали две тетрадки, книжки, самодельная тряпичная кукла.
– Дяденька, отдайте! Я сама ее сделала!
Ничего не ответив, Фурман бросил портфель на стол, попытался заглянуть под топчан. Однако заглянуть туда можно было лишь встав на колени, а галифе не хотелось марать. Он осмотрелся, сорвал со стены изображение церкви:
– Опиум разводите по баракам? Как это я не усмотрел? Нет, чтобы вожди висели на стенах.
Он разложил на полу картинку, заглянул под топчан. Поднимая форменную фуражку, упавшую с головы, сказал:
– Действительно, ничего нет. Собирайся!
Мария очнулась:
– Деточки мои милые, что с вами будет?!
Она упала на колени перед Аней, державшей брата на руках, обняла их. Плакали все трое, и плач был такой безысходный, что круглолицый не выдержал:
– Да, может, еще отпустят. Одевайся.
Славик крепко обхватил маму за шею.
Аня сквозь слезы приговаривала:
– Мама, мы с тобой пойдем.
Фурман схватил Марию подмышки, другие энкавэдэшники оторвали ребят от матери, бросили на топчан:
– Сидеть, не брыкаться!
Марию поставили на ноги, бросили под ноги фуфайку и платок:
– Одевайся, и без тебя много работы.
– Да что же я сделала?
– А это ты сама расскажешь. Идем. Мария переступила через упавшие на пол фуфайку, платок. Она ничего не видела из-за льющихся слез. На прощание успела проговорить:
– Доченька! Славик на тебя остается.
Сейчас ты ему сестра и мать.
Последние слова прозвучали уже с порога, куда выталкивали ее энкавэдэшники, и, за секунду до этого, прошмыгнула впереди всех нормировщица.
– Аня! Куда мама с дядьками ушла? – испуганно спросил Славик.
– На работу увели. Лежи и молчи, а то дядьки и за тобой вернутся, – накрыв брата одеялом, Аня закрыла дверь на крючок, легла рядом с ним и стала убаюкивать его. Дождавшись, чтобы он уснул, повернулась к нему спиной и только тогда дала волю беззвучным слезам. «… Энкавэдэшник сказал, может, отпустят маму. Отпустят…» Что-то она не помнит, чтобы кого-либо забрали – а потом отпустили. «Когда папу брали, так же говорили, и из нашего барака никто не вернулся, и с соседнего уводили насовсем. Ах! Зачем я дверь открыла? Может, и обошлось бы. Да нет! В бараке у лесозавода дверь боялись открыть, просили придти днем, так им дверь вместе с крючком выломали».
Мысли ее текли все медленнее. Но вдруг Аня очнулась: «Фурман ругался за церковь на картинке, что, если он вспомнит и вернется?»
Встав с топчана, подобрала валявшийся на полу измятый листочек, в одном месте надорванный: «Прости, Боженька, это не я – это Фурман своими сапогами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11