С трудом поднялся дед, сверкая окровавленным телом, выглядывавшим из-под разорванной рубашки и штанов, молча направился в строй. Проходя мимо матери, целующей и шлепающей свое чадо, он буркнул:
– Тетеря… Смотреть надо.
– Отец родной, век буду на тебя молиться за то, что спас сыночка. Дай оботру тебя чистой тряпочкой.
– Ничего, заживет.
Колонна спустилась под гору, где весело сверкала в лучах солнца горная речка Кусья. Конвой, сам измученный зноем, переговорив между собой, подал команду идти влево, мимо моста. Этапники ускорили шаг, оживились, на ходу доставали посуду, у кого какая есть: котелки, кастрюли, чугунки…
Вот передние ряды вошли в воду разгоряченными, с потрескавшейся кожей ногами, ощутив блаженное облегчение. Вода – ледяная и прозрачная, как стекло. Кому было невтерпеж, припали губами и пили, пили, не понимая, что готовят себе новое страдание от собственного нетерпения. Выпитая в жару в большом количестве вода выходит потом, отнимает остатки сил. Более опытные, как могли предостерегали, отговаривали: «Остановитесь, не губите себя…» Но увещевания мало кому помогали. Ошалевшие от жары люди не могли остановиться. Да и трудно это было сделать, если не сдержал себя после второго глотка: жажда властвует над человеком, и сколько бы не пил, все равно хочется. Некоторые, прополоскав рот, обмывали лицо; у кого была посуда – набирали про запас. Старик, заросший до бровей, стоял на коленях на гранитной плите, обмывая пыль, потом прилег и, опираясь руками, принялся мелкими глотками утолять жажду. Рядом с ним жадно хлебала воду овчарка. Время от времени она поднимала голову и оглядывала невольников: не собирается ли кто бежать? За ней, держа ее на поводке, утолял жажду энкавэдэшник.
– Доченька, не пей, потерпи, а то еще хуже будет. Пойдем, ну, пойдем, тебе нельзя стоять в холодной воде.
Младшие дочери, стоя по колено в воде, передали матери котелок и, подгоняемые криками конвоиров, несколько посвежевшие, выходили со всеми на берег, сворачивали на дорогу, где острее чувствовалась под ожившими ступнями щебенка. Молодая женщина говорила своей помошнице:
– Когда-то по этому тракту вели революционеров, которые боролись за народное счастье. Сейчас ведут тех, кто в это счастье поверил.
Она вытерла пот и продолжала:
– Пройдут годы, не знаю сколько, и про нас тоже напишут историки.
– А когда это будет?
– Боюсь, что не скоро.
Молодая женщина, родом из Витебской области, еще недавно была народной учительницей Белоруссии. Звали ее Пожарицкая Прасковья Петровна. В большом роду Пожарицких всегда было немало учителей, и традиция эта сохранилась до сих пор.
Помогала ей идти ее сестра Ксения. Впереди шла их мама – Мария Константиновна, за котомку которой держалась еще одна дочь, Антонина. Оставшихся в живых братьев давно угнали на Вишеру. Все они проходили по статье 58 пункт 7. Семья имела большой урожайный сад, что было расценено, как подрыв хозяйства нарождающихся колхозов.
Подгоняемая энкавэдистами, колонна удалялась, оставляя после себя в знойном мареве долго неоседающую пыль.
Тысячи товарных вагонов, набитых невольниками, катили на север. От станции заключенных нестройными колоннами гнали на погибель в глухую тайгу. Сотни тысяч их вымирали там, но все равно в стране оставалось достаточно много людей, которые могли опомниться и спросить себя: «Нас забирают от имени народа, но мы разве не народ?»
Еще свежо было эхо тамбовского восстания. Все это понимали кремлевские стервятники, их так называемое «политбюро». За бокалом грузинского вина они сговаривались, решая как бы побольше уничтожить обманутых, запуганных сограждан своих. Для всеобщего страха они придумали то, до чего до них никакой злодей додуматься не мог – ГОЛОДОМОР.
К концу 1932 года резко уменьшилась выдача продуктов по карточкам. Нормы стали совсем уж птичьими. Да и те не всегда выдавали. При этом нормы выработки на лесоповале не только не уменьшались, но, наоборот, – начальство спрашивало и за того парня, который от упадка сил привалился к дереву да так и превратился в замерзший камень. Кого бригадники не в силах были донести до барака, того охрана, для верности, – прикладом по голове. Приказ суров: беречь патроны.
Умирающих и умерших свозили в разрушенную церковь, откуда каждый день уходили обозы с мертвецами, которых закидывали в заготовленные ямы. Второго февраля в одну из таких ям был заброшен Петр Пожарицкий, пятого июля кое-как присыпают землей Тимофея, с десятками других, умерших от голода, мучеников. Готовились к смерти миллионы неизвестных. Шел страшный 1933 год.
Прасковья Петровна умирала в мае: кое-где местами уже появлялась трава. Она не только знала, что умирает, но сама удивлялась тому, что еще жива. Никого ни о чем не просила, но ее нескрываемой мечтой было, чтобы похоронили ее по христианскому обычаю, в гробу. Хотя понимала, что мечта эта несбыточна. Не из чего делать гроб и некому хоронить. Оставшиеся в живых сами лежали без сил.
Умерла она тихо, 11 мая, в спецпоселке Тепловка. Дошла весть о ее смерти до братьев, которые сами умирали на Красной Вишере. Подняться смогли двое, и молча, сберегая силы, пошли в сторону Тепловки. Шли они с трудом передвигая ноги. Даже энкавэдэшник, увидев уходящих в тайгу ссыльных, махнул рукой: эка, невидаль, – доходяги пошли в тайгу умирать. Вот первобытный народ! Много было таких, кто хотел умереть за спецпоселением, на вольном воздухе.
К вечеру братья одолели тайгу, болото, даже благополучно перебрались через Вижаиху. Перемучили тяжкие для них 12 километров.
Сестра, от которой остались лишь кости, обтянутые потемневшей шелушившейся кожей, лежала в латаном-перелатаном платье.
1 2 3