— Нда… совершенно неоспоримо… лет через полтораста все эти наши пушки и пулеметы можно будет увидеть только в музее. А экскурсовод 2164 года, показывая их ребятишкам, будет говорить: «Вот из этих орудий дикари, населяющие нашу землю в XX веке, истребляли друг друга…» Заведи-ка, Толя, будильник.
Изящные французские часы, сделанные при Наполеоне III, будили человека не обычным трезвоном, а ревом военной трубы.
— Спокойной ночи, папа!
Я завел будильник и, не удержавшись, сыронизировал:
— О варварстве нашей эпохи ровно в девять тебе напомнят твои любимые часы.
Он буркнул:
— Я давно собирался отнести их старьевщику.
А когда я перешагнул порог, отец вдруг рассмеялся в голос. Это было ему свойственно — сердиться, улыбаться или смеяться на свою мысль.
— Чему это ты, папа?
— Да так. Вспомнил один курьез. Видишь ли, в Риме в преддверии собора Святого Петра стоит конная статуя императора Константина.
— Что же тут смешного?
— Этот Константин приказал повесить своего тестя, удавить своего шурина, зарезать своего племянника, отрубить голову своему старшему сыну и запарить до смерти в бане свою жену… Вот за это он и попал в герои! Даже в святые. И не он один.
Я вернулся в комнату, почувствовав, что отцу хочется поговорить.
Он закурил.
— Так вот, мой друг, — всякий век чрезвычайно высокого о себе мнения. Так и слышу, как говорили в восемнадцатом: «В наш век! В наше просвещенное время!» Потом в девятнадцатом: «Это вам, сударь, не восемнадцатый век!» Или: «Слава Богу, господа, мы живем в девятнадцатом веке!» И так далее, и так далее. А нынче? Бог ты мой, до чего ж расчванились! Только и трубят в уши: "В наш двадцатый век! ", "В нашем двадцатом веке! ". Ну и простофили!… Дай-ка мне, пожалуйста, лист бумаги.
Я дал.
— И перо!
Я обмакнул в чернила и подал.
— Спасибо.
— Ты что, папа, завещание, что ли, писать собираешься?
Он молча положил лист на колено, согнутое под одеялом, и размашисто крупными буквами вывел:
«Я — Борис Мариенгоф — жил в XX веке. И никогда не воображал, что мой век цивилизованный. Чепуха! Еще самый дикий-предикий». И протянул мне записку, делово проставив день, число, месяц, год, город, улицу и номер дома.
— У меня, Толя, к тебе просьба: вложи это в пустую бутылку от шампанского, заткни ее хорошенько пробкой, запечатай сургучом, а потом брось в Суру.
— Слушаюсь, папа! — ответил я с улыбкой. — В воскресенье все будет сделано.
— Может быть, кто-нибудь когда-нибудь и выловит.
Он погасил папиросу и снял пенсне:
— Все-таки приятно. Прочтут и небось скажут: «У этого мужчины на плечах голова была, а не арбуз. Как у многих его современников». А?
— Пожалуй.
— Ну, спокойной ночи, мой друг.
— Спокойной ночи, папа.
Свое обещание я сдержал и почему-то до сих пор верю, что отцовская бутылка еще плавает по Каспийскому морю, в которое, как известно, впадает Волга, а в Волгу — Сура.
История историей, война войной, Пенза Пензой.
Третий месяц мы ходим в театр, в кинематограф и гуляем по левой стороне Московской улицы всегда втроем: я, Тонечка Орлова и ее лучшая подруга Мура Тропимова.
О Тонечке я уже написал венок сонетов. Я сравнивал ее с июльским пшеничным колосом.
А ее лучшая подруга — коротенькая, широконькая, толстоносенькая и пучеглазая.
— Толя, подождем Муру, — лукаво говорит Тоня.
Я отдуваюсь:
— Уф!
— Но она очень веселая, добрая и совсем неглупая. Разве вы не согласны?
— Согласен, согласен.
«Лучшую подругу» я ненавидел лютой ненавистью только за то, что Тоня без нее шагу не делала.
— Мурка Третья!… Прицеп!… Хвост!
— Что это вы там бурчите?
— Так. Несколько нежных слов о Мурочке.
И спрашиваю себя мысленно: "Почему у всех хорошеньких девушек обязательно бывают «лучшие подруги» и обязательно они дурнушки? Что за странное правило почти без исключений?
. Хитрость?… Случай?… Ох, нет! Только не случай!… Расчет, расчет!… Математически точный женский расчет".
Вдруг у Мурки Третьей стрептококковая ангина. Температура сорок и пять десятых. Я сияю. Я танцую. Я на седьмом небе.
— Вы, Толя, ужасный человек!
— Чудовище!… А вы знаете, Тонечка, что сказал Стендаль о влюбленных?
— Нет, не знаю.
— «Влюбленные, — сказал он, — не имеют друзей».
Идет снег.
Мы целуемся на Поповой горе под деревом, пушистым, как седая голова нашего гимназического попа, когда он приходит на урок прямо из бани.
Мы целуемся.
Тонечка шепчет, закрыв глаза:
— Милый!…
— Милая! — шепчу я с открытыми глазами.
И, взявшись за руки, со смехом бежим вниз, квартал за кварталом, чтобы целоваться под самыми окнами Сережи Громана. Он ведь очень нравственный юноша и принципиально возражает против «легкомысленных поцелуев».
— Безыдейные, Сережа? Ведь поцелуи тоже должны быть идейные? С плехановским направлением?
— Я говорю серьезно, Анатолий.
И он сердито надувает губы.
Опять забегу вперед: в восемнадцатом году Сережа женился на красивой, пышной, развратной до наглости женщине, вдове жандармского полковника, расстрелянного большевиками в Петрограде. Она ему, бедняге, на многое в жизни приоткрыла глаза. Даже слишком приоткрыла. Что я, целовавшийся на Поповой горе с «открытыми»! Куда мне! Я ведь даже при военном коммунизме в Москве, в «Стойле Пегаса» ни разу не понюхал белого порошка. А вот она моего пензенского плехановца и занюханным сделала. Ко всему прочему.
Вот и окна громановской квартиры.
Тонечка томно шепчет:
— Милый!…
— Милая!…
Моя первая пензенская любовь не изобиловала длинными разговорами.
— Толя, побежим целоваться перед окнами нашей гимназии!
Эта мысль приводит меня в восторг:
— Есть, Тонечка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85