А расклад был простой и невеселый. В первую зиму вошло то ли чуть больше больше половины населения Тридцатки, то ли чуть меньше. Военные, не ушедшие к хозяевам, сделали тогда что-то навроде Администрации, и какое-то время пытались восстановить порядок. В том смысле, как сами его понимали. Шугали беспредельщиков по всей Тридцатке, и, надо признать, к зиме стали делать это вполне успешно. Людям это очень нравилось, особенно когда вояки перевешали последних ментов и передвигаться по городу стало сравнительно безопасно. Пока их было много, и с ними заодно выступали многие нормальные мужики — все было спокойно, некоторым особо оптимистичным даже начало казаться, что бардак первых дней позади, и скоро все как-то наладится. Хозяйки в процесс разложения убитого города не вмешивались, единственным видом общения был вялый минометный огонь в случае приближения туземцев к периметру вокруг химзавода. Те счастливцы, кого они выбрали в качестве работников, исчезли за их забором в Самом Начале, и в городе больше никогда не появились.
Полковник Конев, считавшийся у военных за главного, был неплохой мужик — но что разбилось, того не склеить. Людей можно собрать в кучу и заставить вести себя правильно, это давно известно. Но это можно сделать силой, хлебом или общей для всех опасностью. Других вариантов нет. Конев не мог всех накормить — каждый добывал свою еду сам, а его военная власть была вынуждена тратить ресурсы и на тех, кто добывать себе пропитание не мог. Или хитрил — такое поначалу еще прокатывало. Защита от Хаслинских и Пыштымских могла стать его сильной стороной, но частенько получалось, что накат соседей отбивали без него. Оставалась сила — что ж, он, вернее, собравшиеся вокруг него люди, представляли собой ни с чем в Тридцатке несравнимую вооруженную силу. Пока все шло нормально. А как только все понеслось под откос — не стало и силы. Ахмет тогда смеялся ему в лицо — а теперь вспоминал со все возрастающим уважением. … Эх, жаль, не знаю, где его похоронили. Поставил бы мужику памятник, чтоб помнили. Да и хоронил ли его кто — теперь уже не узнать. Может, просто бросили в яму — и привет… Человеческую природу не переделать, людям изначально присуще жить маленькими бандами и иногда резать друг друга. Только настоящая, полноразмерная власть способна зажать человека так, что он бросает свои настоящие замашки и начинает ходить на работу в галстуке, слушаться тещу, и делать прочие нужные глупости. Но все это справедливо только в отношении безоружного человека, а в рядах Администрации тогда работали довольно решительные люди, многие из которых повоевали. Таким можно было приказывать только то, что ими одобрялось, а мнения у людей всегда отличались большим разнообразием. Конев тогда вполне мог сделать свою банду… простите, администрацию, самым большим и сильным Домом Тридцатки, и никто бы головы не поднял. Не сделал, хотя многие, из ближнего круга, все уши ему прожужжали. Наконец его убили — все давно к этому шло, и кончиться как-то иначе не могло по определению. Когда под конец второй зимы ему тишком проломили голову, началась жуткая свалка — оставшимся было чего делить. Особенно ввиду уже совсем не шутейного голода, в то время жить по новому люди еще не научились, и многие плотно сидели на подсосе. Весной стаял снег, и стало ясно — на подсосе некоторые досиделись до людоедства. Навытаивало много, неожиданно много: собаки в ту весну только начали вступать в силу, и оперативно замести следы тайных зимних пиршеств не сумели. Жители Тридцатки в то время как с цепи сорвались: начался всеобщий психоз — зачищали людоедов. Людоедов убивали, выбрасывали из окон, сжигали в квартирах целыми семьями. Именно тогда возродился ритуал похорон, только каждая фаза процесса теперь имела вполне практический смысл: семья умершего демонстрировала целостность трупа, и его закапывали при свидетелях, которых потом в знак признательности угощали. После этого, сделав за зиму из пятнадцати тысяч половину, люди стали бояться друг друга уже по настоящему. Летом многие ушли, как впоследствии оказалось — осев в окрестных лесах и на садовых участках; среди них нашлись способные пережить зиму. Психоз охоты на людоедов помалу сошел на нет, но расслабиться оставшимся жителям Тридцатки не удалось. Возник, вернее — возглавил список проблем новый геморрой — взрывным образом размножившиеся собаки. Передвигаться по городу стало проблематично, люди перестали собираться вместе — и это естественным образом вызвало к жизни такой бизнес, как банды. На самом деле, зачем горбатиться на посадках, ловить рыбу, работать — если можно собраться толпой и зашугать соседей. Противопоставить бандам люди ничего не могли: в кищащих псами развалинах невозможно было ни уйти, ни собраться для самозащиты. Следующая зима вновь уполовинила население, приведя популяцию Homo sapiens в соответствие с размером кормовой базы, и утвердилась, наконец, отточенная тысячелетиями форма социальной организации плотоядных приматов в условиях умеренно-континентального климата. В учебниках по истории это называлось родоплеменным строем, на Кавказе — «тейпы», а у нас в Тридцатке стало называться Дома.
…А со светом какая порнография — нормы по полъевры-то все меньше и меньше, сверхнормативный киловатт стоит как самолетово крыло — скоро чайник вскипятить будет в евру обходиться. Дефицит, бля… Да когда он был, этот дефицит? В Сургуте как турбины гаркнули, в десятом еще — так ведь и стоят, хрен кто почешется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113