Удостоверивался, что выход есть.
Выйти из дома без таблеток - это было немыслимо. Таблетки он носил в нагрудном кармане рубашки. И если оказывался вне дома, постоянно похлопывал по нагрудному карману, точнее, пролазил рукой сквозь все верхние одежды и там нащупывал упаковку с таблетками, долго мял ее там, заставлял себя поверить, что действительно не забыл. Иногда даже извлекал упаковку оттуда, чтобы проверить, а не кончились ли таблетки? Мало ли что. А то без таблеток... на улице... далеко от дома... каюк. Один раз он таки вышел из дома с пустой упаковкой. Хватился, - а таблеток-то в упаковке и нет! Приступ возник мгновенно. Вот так оно и случается... Вот так оно и бывает... И он домой шел-шел, шел-шел, шел-шел, шел-шел, шел-шел, шел-шел, шел-шел, шел-шел. И дошел, смотри-ка ты! Бабахнул двойную дозу. И стоял ждал, потрясенный, безумный, обожженный. Потрясенный предательством.
Дойти - вот это было очень важно. Если приступ долбанет прямо на улице, а сам страх перед ним мог его вызвать, и не только он; любая мелочь, крохотное воспоминаньице, любая вещь - куст или газетный киоск - могли вдруг вызвать страх, сначала смутный, беспредметный, но очень быстро обретающий конкретность - страх перед приступом, который, в свою очередь, моментально вызывал сам приступ; если он долбанет где угодно вне дома, - главное успеть, успеть дойти до него. Не свалиться по дороге, достигнуть, дойти. Таблетки под языком, но... Дойти. Успеть. Дома действительно как будто помогали и стены. Его родной дом внушал еще какое-то свое успокоение. Его было, конечно, недостаточно, но лучше с ним, чем без него. И даже когда он с родителями поехал в какие-то гости и там вышел прогуляться, и его долбанул приступ, он шел и шел назад, в ту квартиру, желая только одного - дойти до нее, до той квартиры, которую видел в первый раз и в которой будет пребывать всего несколько часов. На тот раз и это было какое-то подобие дома, куда можно вернуться, куда можно стремиться, идти и все-таки дойти. Какое-то подобие, какой-то пусть самый слабый образ дома всегда есть. Какая-то точка.
Дойти, доплыть, доползти...
Родители уже, конечно, вовсю знали, что с ним творится. Предлагали консультации различных светил, требовавших большого блата, предлагали лечь в такую же блатную клинику. Он тупо отказывался. Тупо и непреклонно, без всякой для них надежды быть уговоренным. Он и так знал, откуда это все. Никакими "консультациями" тут не поможешь. А таблетками добрейший врач во флигельке всегда безотказно обеспечит.
Он много раз всерьез думал, что эти таблетки - самое гуманное изобретение человечества. Вот атомные бомбы - это говно, а таблетки... В них действительно столько милосердия. Без всяких попыток исправить, направить, потребовать взамен. Чистая жалость. Чего уж с тобой делать... О-хо-хо...
Полюби жизнь. Полюби жизнь, мать твою! - а то она так навернет по хребтине - хрустнет только.
Выпученные глаза. Тоненькая струйка крови из угла рта.
Как это все переживают родители, он не думал. Вернее, он утешал мать, а в последнее время и отца, что все пройдет, все наладится. Это временное. Возрастное. А как дальше жить - ну распределят куда-нибудь, пойду работать. Все нормально.
Но по-настоящему он не замечал родителей. Разве что чуть больше, чем остальных людей. Остальные были тенями. Иногда к нему заходили друзья, Друг, Второй Друг. Он разговаривал с ними как ни в чем не бывало. Они ничего и не знали про него. А ему и в голову не приходило им что-то рассказывать. Хотя манера общения оставалась прежней. Но это была только манера, за ней ничего не стояло. И давно уже.
Но он не имел ни малейшего понятия, как жить дальше. Даже просто - как жить. Ему было нечего хотеть. Не было для него ничего такого - "хочется, потому что хочется"; когда ссать тебе охота, ты ж не спрашиваешь: а зачем это? а нужно ли это? Ничего такого не было. Он просто болтался в этом мире, как экскременты в проруби. И только когда наступал приступ, в жизни появлялась ясная, не требующая никакого обоснования цель - пережить его. И после него даже такая жизнь казалась счастьем.
Какие-то мысли варились потихоньку в голове. Он додумался, что на самом деле хочет одного - умереть. И это собственное желание смерти казалось ему едва ли не таким же страшным, как сама смерть. Все-таки не мог он до конца поверить, что в жизни, которую он почему-то привык считать прекрасной и удивительной, именно ему нет места. И когда приходил приступ, и он смертельно трусил, что сейчас помрет, - в этом было и некое утешение: раз он так боится смерти, то все-таки не хочет умирать. Подтверждение желания все-таки жить. Вот еще одно, чем был хорош приступ.
А на самоубийство, как оно ни страшно, при длительной моральной подготовке все-таки можно решиться. Страшно, страшно - а решишься. Год пройдет, два, пять. Он осознал это, и это тоже было страшно - что это хоть и трудно, а все-таки легко.
Подыхание каждый день, а то и по два раза на дню, - а потом воскрешение, было единственным содержанием, единственным смыслом, единственной целью его жизни.
Забавно, но чем более незачем ему становилось жить, тем сильнее он трясся за свою жизнь. Он стал страшно труслив. Заболит что-нибудь - ой, а не рак ли это?! А грипп?! Ужаснейшая, чудовищная болезнь! Постоянно прислушивался к себе, принюхивался. Боялся.
А чего он все-таки больше боялся: умереть самому или что гений умрет? Невозможно разделить.
Он стал слезлив. У них было четыре пластинки Вивальди - он их часто теперь слушал. И прямо плакал. Так щемило душу от них. И когда вспоминал их - крупные слезы наворачивались на глаза. Плакса.
Приступ, приди! Освежи меня, укрепи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38