«Докажи им, на что способен русский мастер. Покажи им кузькину мать – пусть наших знают».
Отыскав повреждение, Дегтярев уверенно взялся за работу.
Браунинг, вначале бесстрастно наблюдавший издалека, вдруг подошел и начал делать одобрительные жесты, выкрикивая: «Ол-райт! Ол-райт!»
Дегтярев работал быстро и проворно.
Исправив повреждение, он ловко собрал винтовку, щелкнул затвором и передал ее Браунингу.
– Ол-райт! Карош русский! – закричал Браунинг и протянул Василию пачку долларов.
– Не возьму, – сказал Дегтярев и решительно отвел его руку.
Браунинг пожал плечами и, прибавив к пачке еще несколько бумажек, снова постарался вручить их Дегтяреву.
– Скажите ему, – обратился Василий к переводчику, – что я денег не возьму.
Тот с трудом убедил Браунинга положить деньги обратно. .
– Что может посоветовать русский мастер? – спросил Браунинг через переводчика.
– Надо крепче приладить штык, а то он соскакивает и мешает прицелу.
Браунинг записал, улыбнулся Дегтяреву и, уходя, сунул ему в карман коробку сигар, сказав через переводчика: «Это подарок, его нельзя не брать».
– Да бери ты, леший, ведь за труды!
– Бери, мы искурим! – закричали солдаты.
Дегтярев открыл душистую коробку.
– Ну, закуривай, ребята, пожелаем успехов американцу, только боюсь, забракуют его винтовку.
– Почему? – сразу спросили несколько человек.
– Сложна она, деталей много, от этого мелкие они, непрочные… Работать не будет…
Действительно, винтовку Браунинга забраковали. Она не выдержала положенных испытаний.
Но встреча с Браунингом и знакомство с его винтовкой о многом заставили подумать Дегтярева. Эта встреча убедила его в том, что хваленое заграничное оружие еще очень и очень несовершенно. Ему захотелось изобрести свое, русское оружие, которое оказалось бы лучше и надежней американского.
Окончание службы
Срок службы Василия в солдатах подходил к концу. Он нередко задумывался над тем, что будет делать дальше. «Оставаться здесь или ехать в Тулу?» Ему хотелось осмотреть город, порасспросить: нельзя ли где поблизости снять комнатушку? Но, как назло, солдат стали содержать еще строже – в город не выпускали. Казарма, полигон, мастерская – и дальше ни шагу! Офицеры старались, чтобы солдаты поменьше знали о событиях, происходящих в России. Однако солдатам удавалось узнавать почти все новости.
Позорный провал войны с Японией вызвал среди них глубокое возмущение. Они открыто ругали незадачливых генералов, а втихомолку и все правительство во главе с царем.
Бессмысленную гибель более ста тысяч русских солдат и почти всего посланного на восток флота нельзя было ни оправдать, ни простить. Солдаты начинали понимать, что в этом позорном поражении виновато бездарное и продажное самодержавие.
Особенно тяжело было солдатам узнать о гибели на сопках Маньчжурии их товарищей, ушедших на фронт добровольцами. Больше всего их возмущало то, что одной из причин поражения в этой войне был острый недостаток в русских войсках оружия.
Но храбрость солдат не всегда могла спасти отчаянное положение на фронте.
Вернувшиеся из-под Мукдена с возмущением рассказывали о предательстве отдельных командиров и о преступной беспечности чиновников военного ведомства, отправлявших на фронт вместо снарядов и патронов – иконы и кресты.
Эту преступную беспечность Дегтярев и его товарищи могли наблюдать и здесь, в Ораниенбауме. Они были свидетелями того, что новейшее автоматическое оружие начали завозить в Россию лишь тогда, когда разразилась война. К началу русско-японской войны станковые пулеметы были в частях большой редкостью, а обучение пулеметчиков, к которому был привлечен Дегтярев, началось лишь перед самой войной…
В средине января от солдата, вернувшегося из петербургского госпиталя, Дегтярев и его товарищи узнали о кровавой расправе с безоружными демонстрантами на Дворцовой площади.
С каждым днем в казарму проникали все новые, более подробные, слухи об этом невиданном преступлении царских властей.
На солдат эти известия произвели ошеломляющее действие. В мастерской никто не хотел работать, все ходили понурые, мрачные.
Офицеры, опасаясь мятежа, запрещали собираться группами, усилили караулы, прекратили всякие отпуска и строго следили за тем, чтобы в казармы не проникли лазутчики.
Они боялись, чтобы солдаты не узнали о вспыхнувших по всей России стачках.
Всю зиму, весну и лето жили при строжайшем режиме.
Жизнь солдат была унизительной и тяжелой. Многие офицеры отличались грубостью, ругались самыми непристойными словами, а при случае нередко пускали в ход кулаки.
В роте был небольшой черноглазый и черноусый офицерик, прозванный Гнусом, от которого солдаты буквально плакали.
Гнус придирался ко всему: к оторвавшейся пуговице, к недостаточно хорошо, на его взгляд, оправленной рубашке, к рябому лицу, к кривым ногам, к смелому взгляду – и при этом обязательно угощал солдата зуботычиной.
Дегтярева спасало то, что он находился не в строевой команде, где, к счастью, таких «служак» не было. К осени режим стал еще строже. Офицеры боялись беспорядков. Прокатившаяся по всей стране весть о революционном восстании на броненосце «Потемкин» не могла не волновать солдат – выходцев из трудового народа.
Василий чувствовал, что назревают какие-то события, и с нетерпением ждал того часа, когда наконец ему удастся вырваться из гнетущей казарменной обстановки.
Но вот подошла осень, кончился срок службы, и он получил желанную свободу.
За пять лет, прожитых в Ораниенбауме, Василию ни разу не удалось по-настоящему осмотреть город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187