Отвергая досужие теории, он признавал только факты. Он не отворачивался от горестной жизни, но и не пренебрегал ее радостями, всем сердцем принимая то, что доставляло ему удовольствие. Ясно было и то (во всяком случае, так мне тогда показалось), что его необыкновенная жизнерадостность вызвана отнюдь не скудостью мысли или недостатком чувства.
Внезапно Гобой вспомнил о назначенной встрече, взял шляпу и откланялся. Мы остались вдвоем.
– Ну что, Хелмстоун, – заговорил Стэндард, беззвучно барабаня пальцами по столу, – как тебе твой новый знакомец?
В его вопросе мне почудился особый, непонятный мне смысл.
– Поистине новый, – отозвался я. – Просто не знаю, как и благодарить тебя за это знакомство. Таких людей я еще никогда не встречал. Только увидев их воочию, и можно поверить, что они существуют на свете.
– Похоже, он тебе приглянулся, – со сдержанной иронией заметил мой собеседник.
– Я от него в восхищении, Стэндард! Хотелось бы мне быть Гобоем.
– В самом деле? Жаль: в мире ведь только один Гобой.
Эти слова побудили меня задуматься, и дурное настроение вновь овладело мной.
– Его редкая жизнерадостность, – произнес я, саркастически усмехаясь, – проистекает, на мой взгляд, скорее от счастливого стечения обстоятельств, нежели от счастливого характера. В здравости суждений ему не откажешь, однако величайшее здравомыслие способно обходиться без возвышенных дарований. Более того, я убежден, что в иных случаях здравомыслие как раз и свидетельствует об отсутствии таланта, а жизнерадостность и подавно. Обделенный Божьим даром, Гобой благословен во веки веков.
– Вот как? Значит, по-твоему, на гения он не похож?
– Что?! На гения? Этот толстенький коротышка – гений? Нет-нет, гений должен быть худ, подобно Кассию.
– Вот как? Ну а если все-таки Гобой некогда был гениален, но со временем от гениальности, по счастью, избавился – и в конце концов растолстел?
– Гению избавиться от гениальности – все равно что умирающему от скоротечной чахотки избавиться от чахотки.
– В самом деле? Твои суждения довольно решительны.
– Послушай, Стэндард! – воскликнул я с нарастающим раздражением. – В конечном счете твой весельчак Гобой для нас не пример и не образец. Способности у него посредственные, ясность суждений – от ограниченности, безмятежность чувств – от их умеренности, живость темперамента – от природы: так возможно ли видеть идеал в Гобое человеку столь порывистому, как ты, или такому честолюбивому мечтателю, как я? Ничто не соблазняет его выйти за привычные рамки, ему не приходится бороться с искушениями. По натуре к душевным потрясениям он не способен. Вот если бы его подстрекало честолюбие, если бы он хоть однажды услышал овацию или вкусил горечь пренебрежения – он был бы совсем иным, твой Гобой! Смиренный и безропотный, он вместе с толпой свершает свой путь от колыбели до гроба.
– Неужто?
– Ты как-то странно все время меня переспрашиваешь…
– А тебе не доводилось слышать о юном Бетти?
– Об английском вундеркинде, который встарь вытеснил из Друри-Лейн семейство Кемблов и Сиддонс и свел весь Лондон с ума от восторга?
– О нем самом, – подтвердил Стэндард, все так же неслышно барабаня пальцами по столу.
Я смотрел на него в растерянности. Казалось, он почему-то таит от меня то ключевое слово, которое разрешило бы наш спор, а юного Бетти упомянул только затем, чтобы еще больше меня запутать.
– Да что, во имя всего святого, может быть общего между гениальным Бетти – этим двенадцатилетним мальчиком, чудом природы – и бедным тружеником Гобоем, обыкновеннейшим американцем сорока лет от роду?
– Решительно ничего. Навряд ли они вообще встречались. К тому же юный Бетти, по всей вероятности, давным-давно умер и покоится в земле.
– Тогда с какой стати вытаскивать мертвеца из могилы за океаном – чтобы вовлечь его в наш спор?
– Это я по рассеянности. Покорнейше прошу прощения. Что еще ты мог бы сказать о Гобое? Пожалуйста, продолжай. По-твоему, гениальностью он никогда не обладал, слишком доволен жизнью, счастлив и чересчур толст для гения, не так ли? По-твоему, он не достоин подражания? Не может служить уроком непризнанному дарованию, отвергнутому гению или тому, чья тщеславная самонадеянность была осмеяна, – а разве все эти судьбы не сходны между собой? Ты восхищаешься веселостью Гобоя и в то же время презираешь его заурядность. Бедняга Гобой! Как грустно, что даже твоя веселость рикошетом навлекает на тебя презрение!
– Я не говорю, что презираю его, – ты несправедлив. Я только хочу сказать, что для меня он – не образец.
Послышались шаги: я обернулся и увидел Гобоя. Он с довольным видом снова уселся на свое место.
– Я опоздал на свидание, – заговорил он, – и подумал, что лучше будет вернуться к вам. Однако вы тут засиделись! Пойдемте ко мне! Это всего в пяти минутах ходьбы, не больше.
– С условием, что вы сыграете нам на скрипке, – заявил Стэндард.
«На скрипке!» – чуть не воскликнул я. Так он, оказывается, еще и скрипач?! Что ж, стоит ли тогда удивляться тому, что гениальность не снисходит к смычку бог весть какого-то там скрипача? Хандра моя все усиливалась.
– Готов играть для вас, пока вам не надоест, – ответил Гобой. – Пойдемте!
Вскоре мы поднялись на шестой этаж дома, похожего на склад, в боковой улочке, примыкающей к Бродвею. Мебель в комнатах стояла такая разнородная, как будто попала сюда с нескольких аукционов по продаже старых вещей. Тем не менее обстановка подкупала опрятностью и уютом.
Побуждаемый Стэндардом, Гобой незамедлительно извлек старую, видавшую виды скрипку и, примостившись с ней на высоком расшатанном стуле, задорно сыграл «Янки Дудл» и еще парочку бойких, простеньких, залихватски-бесшабашных песенок.
1 2 3