Впрочем, он был женат. И когда у него родился сын, стал рисовать самолеты,
улетающие в жаркие страны. Так прошла вся жизнь. После его смерти сын решил
узнать, что же там, за окном.
Он взял растворитель, скребок и слой за слоем стал снимать краску.
Мелькали лица. Пролетали самолеты. Одевались и раздевались женщины. На смену
утру являлась ночь. На смену зиме являлась осень. Деревья уходили в землю.
Дождь поднимался к облакам. Пожары исчезали в головке спички, и дома
возрождались из пепла. Разглаживались морщины. Лысины зарастали волосами.
Ныряльщики выпрыгивали из воды на свои вышки. Вратарь не мог поймать мячи,
которые вылетали из его ворот и со страшной силой били по лбам нападающих.
Старушки уступали места в автобусе мужчинам. Мужчины уступали девушек
хулиганам. Хулиганы гонялись за милиционерами. Покойники вставали из гробов.
Коровы вдаивали в себя молоко и пятились на луга, чтобы выплюнуть траву. Пьяные
трезвели с каждой рюмкой. На свадьбе гости расхватывали назад свои подарки и
растаскивали в стороны целующихся новобрачных. Мальчик лупил своим затылком по
ладони отца, исправлял в дневнике пятерку на двойку, быстро уменьшался и с
криком "А-а-а!" прыгал в мать.
Наконец сошел последний слой.
Сын глянул за окно...
Но там ничего не было.
Вещий сон

И вижу я, девушка сидит, очень стройная, симпатичная, если,
конечно, блондинка настоящая. Я к ней подхожу и шучу по-тихому:
-- Вы, наверно, в школе еще учитесь?
А это, по правде говоря, какой-то выпускной вечер. И выпускают почему-то только
тех, кому за тридцать.
Я говорю ненавязчиво, издалека:
-- У вас телефон есть?
И тут вдруг музыка нелепая, лирическая, со страшной силой ударяет, и она, эта
девушка, встает. И тут я замечаю постепенно, что она меня выше. А точнее --
длинней.
Но я спокойно говорю иронически:
-- Жаль, что я сегодня такой приземистый. И без шапки. И без ботинок.
Она улыбается и поворачивается ко мне всем своим лицом. И тут я замечаю, что
она совсем не блондинка. И совсем не стройная. А такая кубовидная. И немного
ощипанная. И даже старше меня. Хотя и на несколько месяцев. И характер довольно
самостоятельный, с южным нахрапом.
А вижу я насквозь и даже глубже, потому что у меня большой опыт, интуиция и
информация, и я ей поэтому говорю своими словами:
-- Я с утра не танцую. Я, как бы вам это сказать, чтобы вы ни о чем не
подумали, маленько хромой на левую руку, и мухи у меня в голове.
И тогда она улыбается сквозь зубы и спрашивает:
-- Так вы что, телефон мой хотели взять?
Я говорю:
-- А у вас разве есть?
Она говорит:
-- К сожалению -- только рабочий и домашний. А сама я глубоко одинока, несмотря
на то, что живу с папой, с мамой и с братом-каратистом в одной комнате, не
считая бабушки. И еще с кем-то. Запишите адрес.
Я долго ищу авторучку, блокнот, но все-таки нахожу их и записываю неразборчивым
почерком на самой грязной странице, которую тут же незаметно вырываю и
выкидываю.
И вот уже кончается вечер, и она ведет меня ее провожать. А живет она, как это
выясняется во время проводов, где-то за линией горизонта, в лесу
пятнадцатиэтажных домов, в районе недостроек, куда не ступала нога человека, а
только колесо автомобиля.
К счастью, у водителя такси кончается бензин, а у меня в самый раз хватает
рублей, гривенников, пятачков, двушек и копеек, чтобы с ним расплатиться. И
дальше мы с ней идем руку об руку, потому что у меня уже заплетается нога об
ногу. И уже в подъезде она жмет мои теплые пальцы и шепчет, дыша в лоб зубной
пастой:
-- Дальше не надо. Так вы завтра позвоните?
И назавтра я действительно ей звоню, чтобы только от нее отвязаться.
И вдруг я уже лечу в какой-то концертный зал, и уже боюсь опоздать. И у входа
подхожу к ней, целую в руку, но не узнаю ее, потому что это не совсем она, а
какой-то курсант. Курсант разворачивается, но она успевает прийти ко мне на
помощь и поднимает меня с земли.
Мы входим в фойе, и мне становится ужасно тоскливо, потому что в фойе гораздо
интересней, чем в зале, где ничего не видно, кроме рояля со сценой. А в фойе
ходят толпы стройных настоящих блондинок, и я начинаю кусать локти, которые
оказываются ее.
Но вот заканчивается концерт, включается свет, и она говорит, что у нас будет
ребенок.
И мне кажется, что я давно уже хочу иметь какого-нибудь ребенка.
Но она говорит, что это шутка, проверка слуха, разведка боем, и теперь она
согласна на все, даже выйти за меня замуж. А что касается ребенка, то он у нее
уже есть. Готовый. Хотя и небольшой. От первого брака. Самого удачного.
И мне уже неудобственно перед ней и перед ее ребенком. А тут еще, оказывается,
и день свадьбы назначен. На среду. В чебуречной. В одном зале с поминками.
Вот такой сон. К чему бы это?
Прокопьев долго и вопросительно смотрит на седую цыганку.
Цыганка, слюнявя желтые сухие пальцы, листает англо-французский технический
словарь, и наконец говорит:
-- К свадьбе это, касатик.
-- Точно, седовласка! -- изумляется Прокопьев. -- Как раз была у нас недавно
свадьба. Года два или четыре назад.
-- Значит, вещий сон тебе приснился, -- говорит цыганка.
-- Точно! -- говорит Прокопьев. -- Пока я спал, все вещи украли.
-- А ты не спи на вокзалах-то! -- говорит цыганка.
-- А где ж мне еще спать?! Я же женатый! -- говорит Прокопьев и, проснувшись,
наконец засыпает.
Химик

"Растворил я окно..."
Из романса П. Чайковского
Вдова была безутешна.
-- Говорила тебе: не выходи замуж за химика! -- утешала ее мать. -- Не
послушалась? Теперь пеняй на себя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26