Холостой. Тоже не первый сорт, но получше все-таки нашего Валерки.
Надо сказать, что Ладынин значился в моем списке образцов под № 3. Он действительно был не первый сорт. Первый сорт – это мужики с полноценной шевелюрой, а у Ладынина – приличная розовая лысина. Я его внесла в список потому, что все остальное, кроме лысины, у него было сорта первого: и хорошее мужское лицо, и благородная осанистость, и густой баритон дикторов старого, советского еще, телевидения. И женат он, в отличие от Славика, был всего один раз. Я как раз собиралась выяснить у знатоков, почему он развелся, но тут все завертелось с Беспрозванных.
Кстати тут уж будет сказать и о последнем образце, о № 4. Под этим номером у меня значился Константин Ильич Коньков – наш главный электрик, начальник того Юрки, который прикручивал Юлии гелиевую лампу. Этот Коньков вообще был темной лошадкой. Он устроился на работу недавно, но наша кадровица уже успела сообщить всем заинтересованным лицам, что он абсолютно холостой.
В общем, про Ладынина и Конькова – это я вам сказала к слову. Они меня уже совершенно не интересовали, потому что я твердо решила сыграть главную роль в шоу в стиле того Шоу, который Бернард, – великий английский драматург. Я настолько ясно представляла себе, как буду выращивать из гадкого утенка под фамилией Беспрозванных шикарного лебедя, отмывать Золушку до состояния сказочной принцессы, шлифовать из Элизы Дулиттл мою прекрасную леди, воспитывать из торговца пирожками с зайчатиной мин херца Александра Даниловича Меншикова, что отказаться от этого было уже выше моих сил. И я сказала Наде Модзалевской:
– Сначала пусть будет Беспрозванных, а там… посмотрим… Кто помешает мне сменить его на Ладынина?
– И то верно, – согласилась Надя. – Тогда нужно, чтобы с этой же минуты глаза у тебя постоянно были на мокром месте.
– Зачем?
– Затем! Ты будто бы вовсе и не покушаешься на его свободу, а безответно влюблена. А он как будто бы тебя здорово оскорбил в лучших чувствах, потому что даже не допил кофе и бросил тебя за столом на произвол судьбы и издевательства Володьки Бондарева.
– А разве Бондарев издевался? Сама же говорила, что он поступил по-дружески.
– Бондарева с его издевательствами я беру на себя! Ты, главное, адекватно на них реагируй.
– На что?
– На издевательства.
– Это как?
– Ну… не переругивайся в ответ, не называй его скотиной, а томно закатывай глаза и вытирай их кружевным платочком в стиле тургеневской девушки.
– Может, прямо сейчас и начать?
– Валяй, – одобрила Надя, и я пошла к своему компьютеру. При виде очередного чертежа на его мониторе слезы сами собой навернулись мне на глаза.
Боковым зрением я видела, как Модзалевская о чем-то говорила с Бондаревым, который в изумлении тоже круглил глаза не хуже андерсеновских собак. Мне почему-то вдруг стало так жалко себя, а заодно еще и Альбинку с влюбленной Сонечкой, что я и не заметила, как по-настоящему разрыдалась.
Подойдя к моему столу с совершенно ненужным мне справочником молодого рабочего 1962 года издания, Надя прошипела:
– По-моему, ты переигрываешь.
Она сунула справочник мне в руки и громко, на все бюро, сказала:
– Вот. Ты просила действующие ГОСТы. – И еще раз шепнула: – Так можно запугать объект до полусмерти.
Я грустно посмотрела на объект, который не обращал на наши манипуляции ровным счетом никакого внимания.
Вы не поверите, но слезы мои были провидческими. Если, конечно, можно так выразиться. После работы меня опять ждала у хлебобулочного киоска Альбинка, на которой не было лица.
– Ну! – бросилась я к ней. – Что еще натворил твой даугавпилсский новгородец?
– Он ничего… но Сонечка…
– Что с Сонечкой?! – испугалась я до умопомрачения. Все-таки она у нас была одной дочерью на двоих.
Альбинка расплакалась, уткнувшись в выставленный в витрине карельский хлеб.
– Да что случилось-то?! – начала я терять терпение.
Говорить Альбинка не могла, и я потребовала у киоскерши, чтобы она дала нам хоть какой-нибудь воды. Тетка, видя плачевное состояние моей подруги, налила чаю из собственных запасов, в который накапала своего же пустырника. Альбинка хлебнула этого русского народного бальзама и через некоторое время смогла пробормотать:
– Она… беременна…
– Сонечка беременна? – не поверила я.
– А Сонечка – это кто? – спросила киоскерша, решив, что имеет право знать, не зря ли потратила свой пустырник.
– Сонечка – наша дочь, – ответила я.
– Ну… де-е-евки! Это ж дело жите-е-е-ей-ское! – разочарованно протянула тетка. – Я-то подумала, что у вас кто-то умер.
Она обиженно захлопнула свое окошко, а мы с Альбинкой пошли к остановке автобуса.
– Когда ты узнала? – строго и по-деловому спросила я подругу. С ней же иначе нельзя.
– Сегодня утром.
– Она тебе призналась?
– Ее сегодня рвало.
– Мало ли что рвало. Может, у нее несварение желудка?
– А слезы по ночам?
Еженощные слезы, перешедшие в утреннюю рвоту, тоже показались мне подозрительными, и я спросила:
– А что она сама говорит?
– То и говорит…
– Альбинка! Почему из тебя все надо клещами вытаскивать? Можешь ты сразу все рассказать?
– Могу. Ей было так плохо, что она вынуждена была признаться, что беременна.
– Она была у врача?
– Нет, не была, но каждая женщина и без врача поймет, что беременна.
Опыта в подобных делах у меня не было, поэтому я поверила подруге на слово и снова принялась расспрашивать:
– А кто у нас счастливый папаша?
– В том-то и дело… – Глаза Альбинки опять наполнились слезами. – Это как раз тот мальчик… помнишь, я тебе говорила… Сонечка в него влюблена, а он на нее даже не смотрит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68