Там я рухнула на стул и, прижав к себе мокрую лейку, разрыдалась. Я давилась слезами, стараясь не издать ни звука, и, кажется, мне это удалось. Во всяком случае, никто не прибежал спрашивать, что случилось, и вытирать мне слезы.
Вечером того же дня ко мне опять явился Дюбарев с очередным предложением о повторной регистрации наших отношений. Впервые за много лет я вдруг оторвалась на Ромке по полной программе. Я кричала, что все кончено, что у нас давно нет никаких отношений, а потому нам нечего и регистрировать, и что если он до сих пор этого не понимает, то является настоящим даугавпилсским новгородцем и кретином, каких мало, и еще долго в таком же духе.
– Ты влюбилась? – оборвал меня он.
Я опять почувствовала в груди гвоздь коньковского взгляда и быстро сказала:
– Нет. С чего ты взял?
Очевидно, глаза мои были лживы, потому что Роман убрал вопрос и сказал уже утвердительно:
– Ты влюбилась.
– Я не знаю, Рома… Меня раздирает на части страшная ревность. – Кому я могла еще признаться, если не Дюбареву?
– Ревности без любви не бывает, – заметил он.
– Может, и бывает… Разве мы все знаем о жизни?
– Вот уж про это я знаю все.
Дюбарев произнес последнюю фразу так серьезно и так выстраданно, что я не удержалась от слова, которое еще никому не приносило облегчения:
– Прости…
Мой бывший муж кивнул и исчез из моей жизни навсегда.
После ухода Дюбарева я задумалась над его словами. Ревности без любви не бывает… Без любви… Ревность… Что я испытываю к Конькову? Неужели любовь? Любовь… Конечно же, это любовь! Я полюбила его сразу, как только увидела, как только он первый раз пришел к нам в библиотеку. У меня сердце забилось тогда точно так же, как вчера, когда вокруг него пританцовывала Танечка.
Я не смогла сразу поставить себе диагноз, потому что во времена наших первых встреч моя душа была занята переживаниями и тревогой за дочь. Константин Ильич вообще оказался неотделим от всего того, что происходило с Сонечкой. Он был свидетелем всех моих унижений. Ему пришлось унимать разошедшегося Романа, который мало того что отвратительно выглядел, так еще и намеревался меня ударить. Помню, мне хотелось умереть на месте, потому что Коньков видел, что на меня можно кричать и даже поднять руку. Я была ущербна, и он узнал об этом. А потом он узнал, что я еще и воспитала ущербную дочь. Поскольку растила ее я одна, значит, это я и вложила в ее ангельскую головку мысли о том, что можно безнаказанно манипулировать людьми.
Мое подсознание восставало против этого, но блок поставило против… Конькова. Я и в постели с ним ничего не почувствовала, потому что была опутана липкой паутиной страха. Еще бы: он сейчас получит то, чего хотел, а потом станет на меня кричать или даже поднимать руку, потому что видел – на меня можно.
И только Танечка, юная Танечка позволила мне сбросить путы вечного моего самобичевания.
Но нет! Я не могу отдать Конькова этой девочке, у которой все еще впереди. Константин Ильич, Костя… он мой! Он пришел в этот мир для меня! Мы оба долго плутали по бездорожью, пока не вышли друг к другу. Не Танечка, а я уже была в его объятиях. И сейчас, когда с того момента прошел уже чуть ли не месяц, я вдруг почувствовала все то, что должна была прочувствовать тогда: нежные и бережные прикосновения его рук, легкую шершавость губ, единение тел и то самое чувство полета, которое было для меня мерилом любви. Я люблю вас, Константин Ильич. Я люблю тебя, Костя… Только что же мне с этой любовью теперь делать?
Я возвращалась с работы домой к своему одинокому вечеру. Возле моего подъезда сидела на скамейке женщина. Я узнала ее сразу – рыжую ведьму Беспрозванных, Хозяйку Медной горы по имени Любовь. Красота ее действительно была ошеломляющей. Помните, как Пушкин описал яблочко, которым злая царица отравила царевну:
Оно соку спелого полно,
Так свежо и так душисто,
Так румяно-золотисто,
Будто медом налилось!
Видны семечки насквозь…
Такова была и Люба: медовая кожа с нежным румянцем, огромные глазищи, зеленоватые и с малахитовыми прожилками, чудные каштановые волосы, будто с рекламы шампуня, и губы… Какие у нее были губы! Самое главное на ее лице! Полные, налитые, казалось, задень она их неловко зубками, и брызнет во все стороны то ли кровь, то ли любовное зелье. Невозможно даже предположить, что ей столько же лет, сколько Валере. Хочешь не хочешь, а поверишь, что без колдовства тут не обошлось.
– Вы догадались, – сказала она мне в полной уверенности, что не узнать ее, даже никогда не встречая ранее, невозможно. – Да, я Люба Беспрозванных. Садитесь. – И она царственной рукой показала мне на дощечки скамейки рядом с собой.
– Я бы посоветовала вам сменить фамилию, – сразу пошла в наступление я. А уж рассиживаться с ней я вообще была не намерена.
– Я не собираюсь ее менять. Более того, я дам эту фамилию своему ребенку.
– Ну вообще-то… это ваше право… – согласилась я. – А что вы от меня хотите?
– Вы должны сделать все, чтобы разрушить брак моего мужа с вашей подругой!
– Должна? А вам не кажется, Люба, что Валерий Георгиевич уже давно не ваш муж и де-юре, и де-факто? – с усмешкой, которая далась мне с трудом, сказала я и все-таки села рядом с ней на скамейку.
– Браки совершаются на небесах, – изрекла бывшая жена Беспрозванных, которая никак не хотела смириться с этим своим статусом.
– Я думаю, что и небеса не на вашей стороне.
– Вот ваша задача и состоит в том, чтобы вернуть Валерия мне.
– Неужели вы всерьез рассчитываете на то, что я сделаю что-то против своей подруги?
– Конечно, рассчитываю. В противном случае, я не сидела бы здесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68