Хорош еврей – Эрик Иванов. Оказывается, мама у него была еврейка, а папа – Иванов. Родители его тогда наотрез отказались уезжать. Но он о них едва упомянул. Если бы она узнала тогда, где они живут. Так нет же. Влюбленная дура, она пять лет смотрела ему в рот. И в этот вечер тоже. Но ведь она же не такая тупая от природы. Что же тогда на нее нашло? В тот вечер она слушала о том, как там он станет величайшим архитектором. «Это же просто другая цивилизация! Ты даже представить себе не можешь! Это двадцать первый век, нет, двадцать второй. Это – как на другую планету попасть! Там я смогу реализоваться! Там меня оценят!» – эти вдохновенные бредни до сих пор звучали в ее ушах.
В его каморке собралось много людей, незнакомых для Людмилы. Здесь пили, курили, спорили и пели. Сколько тогда пели! И Эрик тоже. Ох эти его песни! Она потом часто слышала их в другом исполнении, и сердце сжималось. Потом, с годами, реакция на них стала слабеть. В полпервого все засобирались на метро. Никола привел Люду сюда и считал, видимо, своим долгом доставить ее домой – он снимал комнату на Петроградской, ему было недалеко от ее дома, минут пятнадцать–двадцать. Он смиренно ждал, когда она соберется. И вот все уже ушли.
– Давай, Люсь, время! – показал он наконец на часы.
– Никола, ты иди… Я пойду попозже, – тихо сказала Люда.
– Ну я подожду, – пожал он плечами.
– Нет! – вдруг решительно сказала она. – Не надо меня ждать! Уходи!
– Ну… – замямлил он.
– Я останусь здесь! – четко и громко сказала она. – А ты уходи! Все понял?
Эрик повернул голову, для него это тоже было неожиданностью. Никола посмотрел на Эрика, тот отвел взгляд, потом еще раз на Люду и стремглав выбежал из комнаты. Его каблуки еще долго стучали по ступеням крутой черной лестницы.
Они остались одни. Они слушали эти стуки, потом хлопок двери, и только когда все стихло, посмотрели друг на друга. Эрик снял очки. Он тогда стал носить такие маленькие темные очочки.
– Эрик, – спокойно начала Люда, – я хочу, чтобы у меня был ребеночек. Ты уедешь, а он останется со мной.
Эрик сощурился и покрутил пальцем у виска.
– Не издевайся! – спокойно сказала она.
– А я и не издеваюсь. Если бы ты тогда пошла со мной, он, наверное, уже родился бы, – и он стал загибать пальцы, подсчитывая, – июнь, июль, август…
– Прекрати!
– …сентябрь, октябрь…
– Я кому сказала!
Он медленно надел очки.
Потом стало совсем неинтересно. Он взял ее за руку и вывел из квартиры. Метро уже закрылось. Он поднял руку. И тут же остановился автомобиль. Он наклонился к водителю:
– До Васильевского подбросишь?
– Только быстро! А то мосты разведут, – бросил им водитель.
Эрик открыл перед Людой дверцу.
– Я одна не поеду!
– Не поедешь, не поедешь… – важно сказал Эрик, бросил недокуренный окурок и уселся рядом.
Они мчались что есть силы, но приехали к разведенному мосту.
– Ждать будем? Или выходим? – обернулся к ним водитель.
– Ждать! – резко распорядился Эрик.
– Накинуть придется… – предупредил водила.
– Накинем.
Водитель открыл свою дверцу, свесил ноги на асфальт, закурил. Люда и Эрик сидели молча, не глядя друг на друга. И вдруг одновременно повернули головы, и их как будто бросило друг к другу. Водитель обернулся на шорох в своем салоне и тут же вскочил на ноги. Спрятался над крышей машины. Он стоял у открытой дверцы, боясь оставить свою машину, а они целовались. До сведения моста было два часа. Вдруг Эрик повернулся к водиле и крикнул:
– Шеф! Давай назад!
Водитель не расслышал, наклонился: картина была прежняя.
– Не понял?
– Назад, говорю, едем! – пробормотал Эрик, оторвавшись на секунду от Люды.
– Как скажешь…
Мотор заурчал, и машина с трудом развернулась: за ними уже выстроилась очередь.
Автомобиль затормозил на том же самом месте, где они голосовали полчаса назад. Эрик выгреб все, что у него было. Вытащил из машины Люду и на руках понес по узкой черной лестнице. Она прижалась к нему, чтобы не цепляться ногами за перила и стены, и закрыла глаза, чтобы не отвлекаться от запаха его разгоряченного тела.
Когда она проснулась, его уже не было. Он пошел мести двор. На столе лежала записка: «Дверь просто захлопывается. Привет!» Как она разозлилась! Она встала посреди этого американского чердака. Так, значит? Ну что же, она ответит соответственно! Первым был американский флаг. Люда сорвала его с веревки. Ткань оказалась – просто прелесть. Рвалась с замечательным треском. Потом она грохнула на пол проигрыватель. Пластинки оказались крепкими. Их пришлось разбивать молотком. На стены с наклейками она вылила все жидкости, что были в доме. Ими оказалось скисшее молоко из пакета, несколько баночек туши, вода из-под засохших цветов, остатки чая с гущей, и еще что-то было, сейчас она уже не могла вспомнить, что именно. Пустые бутылки она била на железном верстачке. Стулья почему-то не поддавались. На них-то она и успокоилась. И только тут обнаружила, что этот еврейский погром она производила в совершенно голом виде. Пришлось в этой груде осколков и обрывков искать свои одежки. Но к этому времени она уже выдохлась. Она спокойно оделась, взяла тюбик масляной краски, какой побольше, и выдавила его на стену, написав одно-единственное слово «целую!». И с чувством полного удовлетворения захлопнула входную дверь. Больше они не виделись.
Хотя на этом чердаке Люда побывала еще один раз. Ее позвал Никола. Вообще непонятно, что могло объединять таких непохожих людей, как Эрик и Никола. Но они дружили. Дружили до самого конца, то есть до тех пор, пока Эрик не уехал. Люде вдруг пришло в голову, что, может быть, и после этого они не потеряли связь, может быть, они переписывались?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83