Или я – женщина, гордая, самостоятельная и несломленная, способная улыбаться жизни в лицо, когда она хлещет меня по щекам?! Поиграй с жизнью, Верка, поскоморошествуй, пусть она тебя не жалеет – и ты себя не жалей!»
Внезапно она услышала где-то в глубине души свой забытый уже – от счастья забытый – внутренний голос, который всегда ее остерегал от безрассудных поступков. Охранял, когда ей хотелось нестись вперед сломя голову, наперекор обстоятельствам и доводам разума… Он спокойно и твердо шепнул ей: «С жизнью играть нельзя! Берегись, Вера! Тебя засасывает страшная темная воронка, из которой можно не выбраться…»
«Ну и пусть!» – ответила она самой себе и, высоко подняв свой бокал, гордо вскинув голову, сказала:
– Приветствую тебя, жизнь! Ольга, приветствую тебя! Я рада тебе!
И когда они выпили, Ольга, легкая как пушинка, порхнула к Вере и, приобняв ее одной рукой, шепнула на ушко:
– Давай сбежим! Надо же нам с тобой наконец познакомиться! А Алешка пускай… вернется и побудет немного один. Ему это очень нужно сейчас. Ну так как? Бежим?
– Бежим! – не раздумывая ответила Вера.
И словно вихрь прошумел по комнате – они сорвались в два счета и через пару минут шагали по мокрой ночной Москве.
Дождь уже перестал.
5
Продрогшая после дождя Москва трепетала листвой. Порывами налетал свежий ветер, казавшийся ледяным тем отважным прохожим, которые не прихватили из дому плащей или курток.
Две путницы, вышедшие по Большой Никитской к Тверскому бульвару, начали замерзать. Они ведь были одеты не по погоде: одна – в полупрозрачном шифоновом платьице, другая – в тонкой блузке и крепдешиновой юбке, в которой приехала с дачи.
Их кураж угасал, настроение падало. Да и ситуация не особенно располагала к веселью… И тогда Ольга, озираясь по сторонам в поисках открытого ночного киоска, предложила:
– Вер, давай возьмем чего-нибудь для сугреву. Ночь впереди длинная, а нам надо быть в форме. Не то, не ровен час, простудимся!
Вера молча кивнула. И решительным шагом направилась к освещенной витрине киоска напротив здания ТАСС у Никитских ворот. С той же решительностью, не допускающей возражений, она отстранила деньги, протянутые Ольгой, и сама купила бутылку бодрящего, сладостно-горьковатого грейпфрутового ликера, два пластиковых стаканчика и пакетик орешков.
С деловитой поспешностью заговорщиков они пересекли улицу на светофоре напротив памятника Тимирязеву и углубились в темные, влажно дышащие аллеи Тверского бульвара.
– Давай к дубу пойдем? – предложила Ольга.
– К какому дубу? – не поняла ее озябшая спутница.
– Ну, к тому, который огорожен цепями. Под ним, может быть, Пушкин не раз сидел!
Туда они и направились. Сели на лавочку под сенью таинственно шелестящей листвы, обдуваемые летучими порывами ветерка, который здесь, в уютной тиши Твербуля, казался ласковым и бодрящим.
Ольга ловко отвинтила пробку и разлила желтоватую жидкость по стаканчикам. Кивнув друг другу, они выпили по чуть-чуть, а потом еще – и сразу почувствовали себя не чужими в этом шелестящем, дышащем мире майской ночи.
– Ты обо мне кое-что знаешь уже, ведь так? – начала Ольга.
Вера кивнула. И сразу в ее памяти встали портреты Ольги, которые сегодня – ах, ирония судьбы, – именно сегодня Алеша снял со стен мастерской. И тот, последний, двойной портрет, где обе они как бы слились в единый образ, проглядывали одна сквозь другую… Да-а-а… Разве все это простая случайность? Разве не похожи мы все на бабочек, нанизанных на жесткий стержень судьбы?.. Ей стало не по себе.
– А вот я про тебя ничего не знаю, – продолжала Ольга. – Расскажи! – Она попросила об этом так естественно, так просто, что Вере не показалось, что за этим кроется высокомерие: мол, как же, я танцевала в Большом, а ты кто такая? Не было в Ольгином интересе и пошловатого бабского любопытства. Ей, похоже, на самом деле было важно понять, чем Вера дышит…
– Сейчас, погоди, – так же просто и естественно сказала Вера и принялась рыться в объемистой кожаной сумке в форме портфеля.
Вера знала, что к Алеше она больше не вернется… по крайней мере, сегодня. Она собиралась после их ночного шатания пойти в Трехпрудный. И потому взяла то единственное, без чего не могла уйти – рукопись своего романа. Он был почти завершен, не хватало лишь трех-четырех страниц финала. И Вера знала: главное, что предстояло ей сделать завтра, – это их дописать! А там… Нет, об этом лучше не думать!
Наконец она извлекла рукопись в картонной папке с завязками и протянула Ольге:
– На, читай, – и, налив себе и Ольге по полстаканчика, разом выпила свою порцию.
– Это что? – не поняла Ольга, с удивлением взирая на увесистую папку, лежащую у нее на коленях.
– Это мой роман. По профессии я журналистка, вернее, театральный критик, вот здесь неподалеку училась, – махнула она рукой в сторону театра Маяковского, – в ГИТИСе. А сейчас все бросила ради… Не знаю, что это – настоящее или так… блажь пустая. Сама понимаешь, как трудно профессиональному критику решиться на такое: призрак графоманства мерещится… А это страшно.
– «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…» – процитировала Ольга знакомую всем студентам шутливую прибаутку.
И у Веры слегка отлегло от сердца. Все же они принадлежали к одному миру…
– Ага! – оживилась Ольга. – Так ты, значит, чукча, который писатель!
– Вот-вот, – подхватила Вера, смеясь, – в самую точку – чукча!
Ольга с каким-то новым и даже несколько восхищенным выражением на нее посмотрела и принялась развязывать тесемки папки.
– Как интересно-то, Господи! Только вот света тут маловато.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57