мой протест окончательно вырвался из-под контроля.
«– Ты такая красавица Жизель. Зачем ты одеваешься как бомж?» – постоянно твердила мне мама в старших классах. Поскольку мои успехи в учебе ее не разочаровали, мы пришли к некому невысказанному соглашению, по которому я получила в школе самые высокие оценки, а она не приставала ко мне по поводу одежды, а я еще внимательно следила за тем, чтобы оставаться худой, но не тощей, чтобы она не рассердилась, и не заставляла меня есть. И вообще, у мамы и без того хватало горя – смерть папы, Холли, которая не хотела делать уроки, работа, – поэтому мне удалось проскользнуть незамеченной для радара ее горестных забот. В конце концов, я почувствовала благодарность к ней – благодарность, за то, что она оставила меня в покое.
А тут еще этот секс, которого я решительно боялась, хотела просто пройти мимо него, совсем мимо. В старших классах подружка Джоанна показала мне итальянские порножурналы своего отца: раздвинутые ноги, волосатая кожа на коже, – и мне казалось абсолютно нелепым, невозможным открыться, открыть самое себя, там. И вот это называется любовью? Если да, то я никогда не буду способна на любовь, никогда не буду способна совершить такой стопроцентно животный акт, настолько не поддающийся контролю. Меня это сбивало с толку и отталкивало. В то же время я ощущала себя не совсем полноценной. Бывало, что мне нравились мальчики или девочки, и я могла представить себе, что, в конце концов, мне захочется оказаться рядом с ними без одежды, но они никогда не обращали на меня внимания. Я знала, что я его не заслуживаю, что я слишком себя запустила, я слишком высокая и неуклюжая, живот слишком выпяченный, руки слишком толстые. Так и вышло, что я была не в силах справиться со своим растущим желанием, чтобы они желали меня, но я могла сделать свой живот плоским, могла голодать до тех пор, пока не почувствовала, как под кожей выступают мои плоские тазовые кости, пока не смогла положить палец в ямку над своим узким тазом. Я училась контролировать влечение, которое испытывала к людям и еде. Вот так я открыла для себя новую близость, для которой никого не требовалось.
Тоскуя по чужому вниманию, тем не менее, я приходила, в ужас при одной мысли о том, чтобы пустить кого-то в мой несовершенный, ненавистный мир. Я, и только я могла управлять своей тоской, отказывая себе в еде, и подтверждала, что я сильнее, лучше остальных. Но я была одинока. И все-таки мой жесткий режим, когда я лишала себя всего лишнего и заставляла отворачиваться от любопытных глаз, внушая мне чувство гордости, пусть даже и вместе с чувством отчуждения; я обменяла новоприобретенную власть над плотью на нечто более заслуживающее доверия, нечто чистое.
От природы худенькая, но не дистрофичка, я шла по тонкой линии между беспризорником и ребенком и выросла в женщину. И голод стал моим спасением, вскоре голод, мой бесполый, нетребовательный поклонник, стал моим единственным постоянным другом.
Локализация раны: хирургические разрезы в направлении наименьшей растяжимости кожи должны быстро заживать, оставляя тонкий шрам. На лице линии наименьшей растяжимости проходят под углом к направлению волокон подкожных мышц и формируют мимическую маску.
У меня под глазами есть два еле заметных шрама, напоминающие мне о последних днях в университете. Это единственное вещественное доказательство, которое у меня осталось. Несколько недель перед тем, как меня положили в клинику, вспоминаются мне фрагментами, словно моменты прозрения после аварии. Рефлексы не работают, только картинки перед глазами: у меня в голове сохранились отпечатки разлетающихся осколков стекла, взрывающихся у меня на лице. Я помню апрельские дни, не по сезону жаркие, как я лежала на кровати, глядя на вентилятор. Помню, что моя футболка промокла от пота, а потом комки перьев, кружащие вокруг меня, как мягкий дождь. Но последние дни я помню ясно: я готовилась к экзаменам и в буквальном смысле слова дневала и ночевала в библиотеке.
День за днем я наблюдала, как за столом впереди сидел серьезный корейский парень, его звали Туй, и вздыхал он над какими-то невозможными математическими иероглифами. Мы с Туем всегда занимали одни и те же места в библиотеке, за одним и тем же большим столом под флуоресцентными лампами. Нам нравилось раскидывать по столу книги и тетради, как будто, если мы выставляем на обозрение все свои записи, одно это уже защитит нас от ужасной неопределенности, грозящей провалом на экзамене. Информация молча накапливалась в наших головах, и, принимаясь за новую главу, кто-то из нас в панике откладывал маркер, покашливал или вставал, чтобы пройтись, а другой, сочувственно кивнув, доблестно продолжал готовиться. Из-за полузабытого ключа к лексикону сонной артерии или недовспомненного квадратного корня один из нас негромко ахал или потирал сведенную ногу. Когда я смотрела на него, на его восковое вытянутое лицо, Туй резко отводил глаза, улыбаясь какой-то одинокой улыбкой. Ему нравилось заглядывать ко мне в учебники, я крутила свои недавно заплетенные волосы (дреды пришли в такой беспорядок, что, в конце концов, я пошла и сделала себе косички в специализированной карибской парикмахерской).
Мы с Туем стали безумными напарниками в нашем стремлении к знаниям, к тому, чтобы оправдать дорогое университетское образование, за которое родители-иммигранты заплатили большую цену, мы это чувствовали. На время экзаменов мы стали товарищами, и, меняя клубничную лакрицу на рисовые шарики, я спросила чем он занимается на своем инженерном факультете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65