Но неожиданно, что-то щелкнуло, и кабина взмыла вверх. Все полетело кувырком.
– Блядь! Опять замок расфиксировался! – кричал где-то подо мной Кацо.
– А-а-а-а! – голосила Веруня и уже мчалась голая по свежим пшеничным всходам.
Мы бросились в догонку.
– Ну, что, Чарли Чаплин, имел ты такую суку у себя в Питере?! – вопил Кацо, задыхаясь от полноты ощущений. Одной рукой он придерживал вздыбленный член, а другой энергично помогал бегу.
Я отмалчивался, потому что тоже держался за свой детородный орган, только обеими руками и работал, изо всех сил работал ногами. Впереди нас, поверх мягонького моря пшеничных соцветий-метелок, мелькали бледные ягодицы.
Кацо вырвался чуть вперед, прыгнул и сбил Веруню с ног. Она дважды перекувырнулась и встала на четыре точки. Тут мы ее и накрыли.
Дальше не было произнесено ни единого членораздельного звука. Рыча и отплевываясь, Кацо зажал голову нашей добычи между ног. Не мешкая, я вторгся в нее сзади. Жертва взвыла, как болотная выпь.
«У-А-У!!!»
Я намертво держал ее за бедра и насаживал на свои 15 сантиметров в адском темпе. Слюни текли у меня по подбородку и капали ей на копчик.
«У-У-А-А-У!!!» – лютовала подо мной Веруня, выдирая с корнем молодые побеги пшеницы и швыряя их себе на спину. Стебли сползали по острому хребту и собирались на затылке, где их орошали слюни моего друга детства. Дух сырой земли пробуждал аппетит и способствовал слюноотделению. Все поле вокруг нас лоснилось лунным светом и одной стороной простиралось до посветлевшего горизонта. Зато по другим сторонам, в посадках, пряталась тьма из которой, казалось, наблюдали за нами алчные звериные глаза. Но они боялись выйди на поле и напасть на нас. Мы бы разорвали их в клочья своими зубами, своими когтями. Мы бы скорее погибли, чем отдали им свою суку.
Мерно работал дизель. Кацо дремал за рулем. На нем снова красовалась форменная рубашка с погонами старшего прапорщика Военно-воздушных сил России. Рядом с прапорщиком сидел и покачивался я. Веруня, свернувшись калачиком, лежала в спальнике. По ее голой лодыжке ползала муха. Мы возвращались в город.
– Коль, – слабо позвала Вера, не открывая глаз.
– Чего, Верунь, – отозвался прапорщик и шумно зевнул.
– Не забыл, сегодня после обеда я комбикорм получаю, подъедешь?
– Подъеду.
– А завтра нужно навоза на огород привезти.
– Привезем.
– Жене-то, что говорить будешь?
– Скажу уж.
– Что?
– Ну, что на дежурстве задержали, чего изгаляться-то.
Вера одобрительно покачала головой, так и не открыв глаза.
Впереди, прямо по курсу МАЗа, над самой дорогой висел огромный красный солнечный диск. Я пялился на него своими пустыми глазами, не имея на душа ни одного чувства, а за душой даже и предчувствий, и думал: «А может быть мне все это приснилось? И ночь, и звезды, и луна, и прочее, прочее, прочее…
Гулливер на мелководье
Я шлялся по самой сердцевине захолустного российского городка. Рейтинг географической примечательности этого поселения равнялся нулю. Ну разве что непосредственная близость южно-уральского хребта Юрмантау с его вершиной Ямантау (1640 метров) может послужить поводом для того, чтобы я извинился и исправился: – пардон, почти нулю.
Я остановился на перекрестке двух главных магистралей этой самой сердцевины. Первая пролегала между Районным Домом Культуры (РДК) и Музыкальным училищем. Вторая западным концом упиралась в Железнодорожный вокзал, а восточным ныряла, сквозь Городской пляж, в реку Дему.
Мягкое похмелье, увлажненное парой бутылочного пива марки «Буйнак», отдавалось во мне симпатичной шаловливостью помыслов и развязанной медлительностью телодвижений. По правую руку находилось квадратное каменное здание в два этажа с маленькими зарешеченными окнами. Над единственным входом – «Хозтовары» – вывеска, выполненная на куске фанеры зеленой (фон) и желтой (текст) красками. Как ни пытался я разглядеть в этой постройке какие-нибудь черты знакомых мне архитектурных стилей, ничего из этого не получилось. Впрочем, в архитектуре я профан. А уставился я на это каменное чудище потому, что с ним у меня были связаны приятные воспоминания. Когда-то очень давно учился я в Музыкальном училище, что в данный момент находилось у меня за спиной, и захаживал в этот магазинчик за нотными тетрадями. В дальнем углу торгового зала, рядом с грудой велосипедов «Урал» и «Кама», прямо за зеленой надувной лодкой «Уфимка», находилась будочка кассира. За аппаратом сидела Марина – девушка в пестреньком платье с широким белым воротничком. Рыжеволосая Марина была женой офицера-вертолетчика. Перед самым обеденным перерывом я появлялся в магазине, останавливался у отдела № 3 и просил показать мне нотную тетрадь достоинством 12 копеек. Маринина свекровь – крупная женщина с высокой прической – бросала на прилавок розовую тетрадь. Я поднимал ее, пересчитывал листочки, клал на место и шел к кассе.
– Двенадцать, в третий, – говорил я в окошечко и опускал на дно блюдца пятнадцатикопеечную монетку.
Марина нажимала на кнопочки аппарата, отрывала отбитый чек и бросала его на место моей монетки. И вот тут сердце мое обмирало. Почему? Потому что все дело было в трех копейках. Если Марина клала поверх чека медный алтын, то я забирал тетрадку и уходил в училище писать ноты. Но если она улыбалась и отвечала:
– Извините, у меня совсем нет мелочи. Зайдите попозже, – я благоговейно соглашался, получал товар, выходил из магазина и бегом, бегом домой. Успевал лишь почистить зубы, причесаться, слегка подушиться дедушкиным одеколоном, как раздавался короткий стук в дверь. Я открывал и попадал в объятия запыхавшейся и разгоряченной Марины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74