Ты все порывался кому-то там морду набить. Потом Владик наплел, что на тебя менты глаз положили, и мы ушли из училища.
Я стал что-то припоминать. Мы сидели на кухне. Стол был завален всякой дрянью. Возвышалась шестилитровая бутыль дедовского самогона. На коленях у меня елозила какая-то лялька, а у Владика на коленях сидела Зося. Мне давно нравилась Зося. Худенькая евреечка с черными глазами.
– Владик, зачем тебе еврейка! – кричал я через стол. – Ты все равно не понимаешь их исторической миссии! Возьми хохлушку, будете потреблять галушки и отчебучивать гопака!
Зося уволокла Владика в спальню. Потом не помню.
– Когда ты полез на меня, я расплакалась и рассказала тебе, что давно люблю тебя, что люблю с первого взгляда. Ты успокаивал меня, говорил, что и ты любишь меня. Ты стал такой нежный, и я была на все согласна. Потом ты уснул, а я всю ночь плакала от счастья. Я боялась даже выпустить тебя из объятий. Я не верила, что ты мой. Но когда проснулась, вы с Владиком уже опохмелялись. Тебя рвало. Я хотела убрать самогон, но ты взбесился. Стал прогонять меня. Орал, почему я не сказала, что у меня месячные. Всю дедушкину кровать кровь запачкала. Но у меня не было месячных. Я девочка была.
Я вылакал весь «Букет» и отбросил бутылку. Мне хотелось вот так же отбросить свою голову. Подальше. В тростник.
– Потом ты исчез из города. И я подослала к твоему деду знакомую бабку. Она выведала, что ты уехал в Ленинград учиться. Я долго искала тебя там, звонила по всем институтам, но не нашла…
Тут вступил я. Я говорил, что в то время в моей жизни был переломный момент, что я понял, что я не музыкант, что я решил попробовать себя в качестве актера, что меня всегда угнетало это захолустье, что я мечтал о чем-то большем, о самореализации, о славе, о деньгах в конце концов…
– А я всегда мечтала, чтобы у меня был свой домик. Своя семья. И чтобы были дети, а у них мама, папа, бабушка и дедушка, – сказала Лена, поднялась, подтянула к подбородку колени, обхватила их руками и превратилась в маленькую несчастную девочку с круглыми печальными глазами.
Я встал. Шорты с трусами упали на ступни. Я переступил через них, шагнул на край берега и нырнул в заводь.
Вода была горячая, как у Лены под мышками. Я опускался все глубже и глубже. От меня шарахались мальки и головастики. Я достиг дна. Раки попятились прочь. Мне хотелось остаться в этом парном покое, в полном одиночестве и хотя бы на время затаиться. Но эта коварная жизнь, что подстерегает нас повсюду, уже подводила свою удавку прямо мне под глотку.
– Один билет до Раевки, – произнес я в окошечко кассы ЖД.
Лена стояла рядом и дышала мне прямо в плечо.
– Один? – переспросила кассир, отрываясь от девственного бутерброда с корейкой, позелененного свежим огурчиком.
– Да, один, – сказал я и строго добавил: – Электричка не опаздывает?
– Сегодня, к сожалению, нет, – поглядывая на наши физиономии, ответила кассир и протянула крохотный картонный билетик.
– Мойте руки перед едой, – отшил я участливую даму и поспешил к выходу. Сзади меня преследовал цокот лениных каблучков.
Мы стояли на перроне и смотрели на пребывающую электричку.
– Ну, – выдавил я и повернулся.
Лена протянула мне руку и улыбнулась. Я взял ее ладонь и тоже попробовал улыбнуться.
– Ну, – перехватила эстафету Лена, – не пропадай, звони, заезжай…
Электричка остановилась, зашипели пневматические двери.
– И ты, если будешь в Питере, звони…
– Я телефона не знаю.
Пришлось называть первые приходящие на ум цифры, стараясь перекричать диктора, объявляющего об отправлении электропоезда. Лена бросилась в тамбур, и двери закрылись. Девушка прильнула к стеклу и замахала обеими руками. Губы повторяли цифры сымпровизированного телефонного номера. Электричка весело свистнула, тронулась и скоро исчезла за огромным зданием элеватора.
Все кончилось.
Я брел по пыльным улочкам вдоль разноцветных заборов. Возле ворот на лавочках сидели старушки и млели на вечернем припеке. За заборами на грядках копошились хозяйки, окучивая и поливая зреющий урожай. Откуда-то доносились рулады бензопилы. Потягивало едким дымком – кто-то растапливал баньку. День подходил к концу, впереди была огромная ночь.
Брожения после третьего стакана
14 января. В подъезде дома № 29 по Кронверкскому проспекту раздавили с приятелем два «Агдама» (достоинством 0,5 л каждый), и я вышел на проспект.
21.00 – Петроградская сторона.
Я человек пропащий. Сегодня мне исполнилось тридцать три года, а у меня еще ни одна проблема не решена. А ведь жизнь, в сущности, просто устроена: есть проблемы – плохо; нет проблем – хорошо. Хочешь жить хорошо – решай проблемы!
Но у меня проблемы не решаются. Они у меня скапливаются. Я архивариус проблем. Все проблемы, которые могут возникнуть у человека за тридцать три года жизни, все они при мне.
– Как?! – возмущаются близкие подруги моей мамы. – Ему уже тридцать три?! Кошмар! Возраст Христа! Пора бы и честь знать!
«Пора, брат, пора! – подпевал я своим раздумьям, спускаясь в метро. – Пора прекращать пялиться на этот мир сквозь радужные линзы чудо-калейдоскопа со сладким названием Иллюзия. Пришла пора взглянуть на него воочию, увидеть его таким, какой он есть, что называется, в натуре и наконец узреть Истину. А узрев, признать: жизнь – есть острие Борьбы! И значит, нет в ней места праздному непротивлению, восторженной незащищенности и непредприимчивой созерцательности. Нет и быть не может. А значит и быть не должно. Господи! На что я покусился? На незыблемость. На неприложность. Ведь что я есть? Я продукт этой самой незыблемости и неприложности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74