Она никогда не опаздывала, не допускала малейшей неточности, говорила тихо, мало и по делу, у нее были темные волосы, она не пользовалась губной помадой, он нашел ее по объявлению в «Газете Выборчей».
Зося подала ему чашку с блюдцем. С одной ложечкой сахара без верха. От вида кофе его тошнило, но ему хотелось попросить ее о чем-нибудь, чтобы сделать ей приятное. От нее исходил легкий цветочный запах, она коротко стригла ногти, на безымянном пальце левой руки носила скромное колечко; теперь она вернулась на свое место за прилавком.
– Нет, – сказал он. – Нет, Зося. Сегодня закроешь в семь, а завтра не приходи. Сделаем маленький перерыв. Если сегодня что-нибудь еще купят, деньги возьми себе в счет моего долга.
Кто-то прошел под окном. Смеркалось. В доме напротив уже зажигали свет. Черная согнувшаяся фигура перешла улицу. Где-то со стоном тормозил трамвай. Дул холодный ветер, постепенно открывая звезды.
– Ох, я забыла зажечь свет, – спохватилась Зося.
Зеркало отчетливо и безучастно отражало ее фигуру. Ничего не приходило в голову. У него еще оставалось полчашки до выхода. Он смотрел на улицу. В квартире на первом этаже только собирались обедать.
Тут он заметил марципанового барашка.
– Это ты принесла овечку?
– Я. Но можно снять…
– Нет. Пусть висит. Для красоты.
Ему подумалось, что ночь он мог бы провести у нее. Где-нибудь в Урсынове, в двухкомнатной квартире: светлая сосновая мебель, циновка в прихожей, кухня, украшенная коллекцией деревянных ложек, на стеллаже – переносной телевизор. После стольких месяцев знакомства эта мысль впервые пришла ему в голову. Столик со скатертью в бело-голубую клетку и розовый махровый коврик возле ванной.
– У вас неприятности, да? – спросила она своим тихим голосом.
Он улыбнулся, чашка звякнула о блюдце, и он поставил ее на прилавок:
– Пустяки. Бизнес есть бизнес.
– Если б я могла как-то помочь…
Он встал и направился к выходу:
– Спасибо, Зося. Не надо сидеть здесь до семи. Можешь закрыть раньше.
Он перешел улицу, застегивая молнию на куртке, – дуло ужасно. Даже свистело. Звезды были серебряные, с острыми, как иглы, лучами, далекие, – внезапно он увидел, как с улицы Добжанского выруливает темная машина. Остановилась у магазина. Вышли двое. И прямо туда. У одного было что-то в руке. Она стояла в витрине, и он почти увидел, как ее лицо принимает любезное выражение. Он медленно пошел вперед, свернул на Белую и побежал в сторону Электоральной.
Болек в это время, а может чуть пораньше, ел мясо, а Силь пила виноградный сок. Они сидели в черно-золотой комнате, работал телевизор, Болек в том же, в чем утром, Силь – в белой футболке. Болек ел свиную отбивную. Она лежала на листьях салата в венке из ломтиков жареного картофеля, рядом стоял стакан пива. Силь скучала. Потягивая сок, она смотрела на людей в телевизоре, давала им возможность немного поговорить, а потом уничтожала нажатием кнопки, и появлялись другие, они разыгрывали какую-то историю, но там были одни мужчины, и она искала дальше: попала на спорт, где немецкий комментатор выговаривал имена японских мотоциклистов – это позабавило ее с минуту, – потом на музыкальный канал, но там показывали какие-то древние записи, сделанные еще до ее рождения, поэтому она остановилась на черно-белом арабском канале, где вот уже три часа подряд крутили какой-то фильм.
– Бомбончик, пойдем куда-нибудь.
– Но ты ведь приготовила обед, – ответил Болек и показал вилкой на тарелку.
– Не в ресторан. Так просто. В кино, потанцевать.
– Я не могу. Мне должны звонить.
– Телефон же при тебе.
– Нет. Может, мне придется сначала съездить в одно место, чтобы забрать кое-что оттуда.
– Мне скучно, Бомбончик.
– Поставь кассету.
– Я их уже наизусть знаю.
– Позвони в прокат. Пусть принесут еще.
– Я не люблю кассеты, я люблю кино.
– Не сегодня.
– Не вчера, не позавчера, не завтра, не послезавтра…
Стакан Силь стукнул по стеклянному столу.
– Держишь меня тут как в тюрьме, тебе только одно подавай.
– Я сегодня правда не могу, Люцина.
Заиграл телефон, и Болек протянул руку к трубке. Слушал молча. В конце сказал: «Хорошо».
– Вот видишь, малышка, я же говорил.
– Ну хотя бы Шейха закрой. Я боюсь его. Он так смотрит. Я не могу пошевелиться. Все время смотрит.
– Это хороший пес.
– Я знаю. Но ты его закрой.
Он встал, вышел в прихожую и начал одеваться. Закончив, последний раз осмотрел себя в зеркале. Все сидело безукоризненно.
– Закрою тебя снаружи на ключ.
– Б…! Болек! Ты со мной как…
– Люцина, или я закрываю дверь, или не закрываю Шейха.
Она схватила пульт и принялась давить на кнопки. За окном плыли сизые облака.
Он бежал почти так же быстро, как два часа назад. Только на Мархлевского сбавил темп, пересек мостовую и остановился на пустой остановке. Две пожилые женщины и он. Со стороны Жолибожа ничего не показывалось. Может, поехать на семнадцатом: прямо на юг, в безлюдные в такой час кварталы между Конструкторской и Доманевской, где петля в начале Марынарской, по которой несутся машины, въезжают на виадук и короткое мгновение текут прямо в небо, а потом, сдавшись, опускаются на землю прямо посреди дачных участков. Там бы он мог спрятаться, в районе «Цеми», на зловеще пустых улицах, где гуляет ветер и нет ни одной живой души – разве какой-нибудь сторож, хотя что там воры забыли. Кубы офисных зданий «Унитры» с темными, грязными стеклами, здесь по ночам бродят роботы-привидения, а человеку в здравом рассудке делать нечего. Значит, туда, если семнадцатый подойдет. Ближе к улице Воронича трамвай становится похож на разоренный аквариум, пустой и холодный, как лед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78