В другой комнате спала мать. Еще была кухня, и все. На полу линолеум и коврики, хрустальные рюмки в полированной горке. Ее тесная комната была заставлена вещами, в отличие от комнаты матери, где слова растворялись в воздухе так же, как сигаретный дым, без следа. А здесь предметы громоздились, карабкались один на другой, прижимались и обнимали друг друга. Иногда, проснувшись ночью, она садилась на кровати с закрытыми глазами и касалась всего пальцами, угадывая: серый мишка, которому десять лет назад она делала уколы пипеткой с голубой резинкой, маленькая гитара размером с гавайскую, которую так и не смогли настроить (изредка Беата пыталась сыграть на одной струне услышанную где-нибудь мелодию), ваза из пережженной глины, куда она складывала все, что не должно было потеряться или могло когда-нибудь пригодиться. В ее брюхе копились забытые истории, несделанные дела, вещи, стоившие того, чтобы их трогать или рассматривать: пуговицы, рассыпанные бусы, билетики на память, пустые зажигалки, мелочь, сережки с отломанными гвоздиками, зеленые банкноты с генералом, флакончики от ароматического масла, половинка щипцов для ногтей с золотой рыбкой на зеленой эмали, картонка со стершейся арабской вязью. Вплотную к тахте стояла полка, а на ней ночник и несколько книжек по диете и философии. Последние ни разу не открытые. Ей было достаточно того, что они есть, что можно трогать их разноцветные корешки и обложки, на которых были нарисованы божества или лица мужчин с полуприкрытыми глазами и с гирляндами из оранжевых лепестков на шее. Тут же стояла пепельница из белого пластилина, которую она сама слепила и сама обожгла в духовке, – пустая и чистая, потому что месяц назад Беата бросила курить. Фарфоровая танцовщица без руки, стеклянное сердце с дыркой, из которой торчали две шариковые ручки: красная и зеленая. Все это принадлежало ей. И магнитола, и кассеты, аккуратным рядком стоявшие в стенке, где хранилась ее одежда, и плетеная из синтетической соломки корзинка с дешевой косметикой, которой она не пользовалась вот уже недели две, и зеркальце, и три кактуса на подоконнике. Да, это все. Ну, еще стены, а точнее одна, та, у которой стояла тахта, другую занимала мебельная стенка, а две оставшиеся – окно и дверь. Беата нарисовала на ней большое желтое солнце. Мать, придя с работы, ругалась, но на том дело и кончилось: звать маляра – дорогое удовольствие. Итак, два года назад – солнце, а через год на его фоне – зеленый зазубренный лист конопли… На этот раз мать не сказала ничего, может вообще не заметила. После к этому прибавилась фотография Курта Кобейна. Проплакала она тогда всю ночь. Взяла к себе в постель магнитофон, прижалась к нему и ночь напролет крутила «Nevermind». Заснула под утро в слезах.
Мать вошла в комнату, увидела черный провод, тянувшийся из розетки под одеяло, и закричала:
– Идиотка, ведь током убьет!
Беата подождала, пока старая уйдет на работу. Тогда она сняла со стены икону «Сердце Иисуса» в позолоченной раме, выдрала картонку и образок, а на его место вставила Кобейна.
Потом Яцек дал ей иллюстрацию, вырванную из книги. Там был изображен Кришна, у него было голубое тело, а вокруг гирлянды цветов. После этого ей перестала сниться любовь с Кобейном. Сначала ей даже было немного жаль, потому что тогда она просыпалась в слезах, то ли от грусти, то ли от счастья. Потом она все же решила, что одно дело вариант с парнем, а другое – с богом. Даже днем, в школе, представлялось ей это голубое тело.
«Это все равно что с небом», – думала она, улыбаясь. Однажды она сказала об этом подружке.
Та как-то странно на нее посмотрела, а потом сказала:
– По мне, тогда уж лучше с Кобейном, хотя этот папик уже вряд ли был на что-то способен.
Они сидели во дворе и смотрели, как парни сбиваются в кучки и говорят о том типе, которого нашли утром повешенным на качелях. У него обнаружили двенадцать ножевых ран. Обсуждали, когда он их схлопотал – до или после. Те, кто были с ним хорошо знакомы, знали, что это предупреждение, и больше помалкивали.
Сейчас она спала на животе и ее тело светилось голубоватым лунным свечением. И трудно было себе представить что-то большее, чем эта ночь, и что-то столь же малое, как она, Беата, в этой городской ночи, поднимавшейся ввысь и растекавшейся во все стороны, чтобы слиться с темнотой вселенной. Холодный огонь пылал внутри вокзала. Тип в светлом костюме вышел из него целым и невредимым и попытался взять такси, но водитель заблокировал дверцу у него перед носом. Другой сделал то же самое, и еще один. Тут набежали какие-то, потянули его в сторону, вниз, на ту темную бетонную площадку, где днем выгружают посылки из почтовых вагонов. Ветер нес со стороны порта вонь тухлой воды и нервный запах из центра города. Из-под огней на Зеленецкой выезжала груженая под завязку «лада» с прицепом. Русские. Ехали на восток. За стеной ворочалась мать.
Павел лежал на полу, а Яцек на кровати. Тихо переговаривались, пытаясь вспомнить прежние времена, но все события и вещи, которые приходили им в голову, не имели ни звука, ни запаха, ни объема, как за толстым стеклом. Павел прислушивался к лязгу первых трамваев. Они начинают ходить около четырех. Он представил себе, как они выезжают из депо Мокотова, из депо около завода, разгоняются, замедляют ход, а потом движутся словно во сне на месте, и поэтому день никогда не начнется.
В это время Зося пробовала говорить с котом, но кот этими разговорами уже был сыт по горло. Он соскочил с ее коленей и с напряженно вытянутым хвостом направился на кухню, чтобы усесться там перед дверцей холодильника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78