От них отходила черная линия, соединявшаяся с другой черной линией.
– Мы сейчас здесь, – сказал Костек, снял перчатку и ткнул пальцем в середину зеленой пустоши. – Вот та церковь, а вот приют.
Все правильно. Наша церквушка была изображена красным значком с православным крестом. Я поискал взглядом какие-нибудь дома, но самым близким оказался приют, и только за ним начиналась редкая россыпь оранжевых пятнышек.
– Не знаю. Поглядим. – Гонсер встал. Малыш взял его рюкзак. Гонсер сделал два, три шага, пять, десять, и каждый следующий давался ему трудней, наконец он попытался схватиться за воздух и остановился, чтобы начать все скова.
– Ощущение, ну прямо как пьяный, – растерянно произнес он. – В голове все кружится. – Струйки пота текли у него из-под шапки. Он с виноватым видом смотрел на нас. – Пока сижу, не чувствую. Но стоит начать двигаться, и сразу понимаю, что у меня температура. Я уже весь мокрый. И круги перед глазами.
Малыш отдал рюкзак Гонсера Костеку и обнял Гонсера за талию.
– Возьми его с другой стороны.
Я почувствовал боль в пораненной руке, и нам пришлось поменяться местами.
В общем, мы продвигались. Куда медленней, чем там, с горы, но продвигались. Немножко пройдя, останавливались. Наконец мы дошли до того места, о котором говорил Костек. Красно-белый кривой шлагбаум перегораживал дорогу, карабкающуюся вверх по какой-то безумной крутизне. Она попросту врезалась в поросший еловым лесом склон – никакого тебе серпантина, никаких зигзагов. Стало понятно, почему эта каменоломня закрыта на зиму. Тут можно было расшибиться всмятку на детских саночках, а что уж говорить про грузовик с пятью тоннами в кузове.
Хуже всего были первые сто метров. Потом подъем стал чуть положе. Гонсер старался как мог, но все равно висел между нами, словно упившийся вусмерть, ноги волочились где-то позади, а когда он начинал рыть носками ботинок снег, мы останавливались. Мы забрали у Костека широкий милицейский ремень. Перепоясали им Гонсера, так что было хотя бы за что ухватиться. Потом дорога стала совсем ровной и идеально прямой, но мы видели, что дальше она опять бессмысленно карабкается на крутизну. Кто-то страшно торопился сдать в строй эту каменоломню.
Через час Костек объявил, что пройдена половина пути. Мы отпустили наш груз, и он самостоятельно опустился на колени. Дышал он еще тяжелей, чем мы. Хватал горстями снег и ел. И сразу же съеденный снег выступал у него на лбу и стекал по вискам. Небо было лазурное, воздух неподвижный, а у нас уже не осталось сил.
Однако каменоломня не действовала вовсе не по причине крутизны и зимы. После бесконечно долгого времени, которое с болью продиралось сквозь наши тела, мы вышли на самую верхнюю точку. Лес по правую руку пропал. Он просто-напросто обрушился вместе с отрезком дороги. У наших ног открывался обрыв глубиной в несколько десятков метров, по сути, пропасть. Огромные скальные глыбы были перемешаны с белыми ободранными стволами деревьев. Как камни и кости, как кости и камни, да, так это и выглядело. У меня закружилась голова. Только Костек подошел к самому краю. Там, внизу, на лоскутке земли размером с носовой платок стоял рыжий скелет машины, бурые останки еще одной и серый барак с заснеженной проломленной крышей. Было очень светло. Каменоломня открывалась перед нами, как детская модель из Музея техники. Солнце падало на противоположную стену. Желтое-желтое. Все это здорово смахивало на скалистый каньон среди плавных округлых гор.
Мы лесом обошли обрушившийся кусок дороги. Потом пошло под гору. Дорога резко свернула направо. На дне выработки уже лежала тень.
33
– Как землечерпалка, верно?
– Какая землечерпалка?
– Ну как те, на канале, – сказал Малыш.
Да. Там постоянно стояли две землечерпалки. Грязные, ободранные, когда-то давным-давно выкрашенные в серо-стальной цвет. Нужно было продираться сквозь густой ивняк, растущий на песчаной равнине; нагретый воздух был наполнен горьковатым запахом, напоминающим запах кожи. Так пахнут новые корзины на провинциальных рынках. А если ветерок был от воды, ноздри сразу же наполнял рыбный запах, хотя какая могла быть рыба в канале… Может, это рыбы пахнут водой, а не наоборот. Сперва виден был ленточный транспортер. Высоко, на фоне неба. А потом и остальное – грязный корпус и заржавевшее от бездействия колесо черпака.
Стояла землечерпалка метрах в десяти от укрепленного фашинами берега. Никаких швартовов не было, так что она явно стояла на якоре. Ежели на ней кто-то был, то у борта покачивалась небольшая лодка. А может, кто-то там постоянно дежурил? Потому что такую кучу железа никто не оставит без охраны, когда прибрежные заросли просто роятся от выпивающих трудящихся, а также от предприимчивых ханыг. Но мы ни разу не видели ее в действии. Так же как и другую, что стояла ближе к портовому бассейну среди барж и буксиров. Обе были одинаково безжизненны. Только, пожалуй, один раз на первой, то есть нашей, работал двигатель – легкое гудение и струйка воды выплескивается из небольшого отверстия в борту.
Так что мы никогда не видели, чтобы это огромное стальное колесо вращалось, и никогда ни одна баржа не подставляла свою спину под транспортер. Потому что видели мы их только по воскресеньям. Достаточно было не выйти из автобуса у костела, а проехать еще три остановки. «Гонсер, не скули. Твоя мать ходит на девятичасовую». – «Соседка заложит». – «Говорю тебе, не скули. Мать должна верить своему сыну или нет?» Мы ходили на одиннадцатичасовую мессу. То есть ходили все реже, а потом и вовсе перестали. Безбожник Малыш решил, что вместо мессы можно провести время у канала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94