Возле самых ворот стояли двое и, по очереди тыкая пальцами в схему участка, о чем-то активно спорили.
Не знаю, сколько я стоял и смотрел то на них, то на пыхтевший в отдалении трактор. Потом, немного придя в себя, вновь огляделся и, - ничего не поделаешь, - снова пришел к тому, что и прежде, буквально сокрушившему меня выводу. Затем нерешительно прошел на стройплощадку, направляясь к спорящим, точно корабль, увидевший сквозь бурю тусклый свет близ горизонта.
Они обратили нам меня внимание прежде, чем я добрался до них. И молча следили за моим приближением.
- Простите, - мысли сбивались, но они смотрели с видимым безразличием за тем, как я пытаюсь построить фразы, и это вселяло в меня призрак надежды. - Простите... дом десять по этому переулку.... Не знаете, что с ним... стало?
- Десятый? - переспросил один из строителей: план остался в его руке. - Первый раз слышу.
- Он где-то здесь.... А вы давно тут?...
- С неделю. Послушайте, молодой человек, что за ерунду вы городите. Мы только строим десятый дом по Коптевскому, корпуса один и два.
- Но как же... я ведь был...
- Давно? - не слушая моих слов, он отмахнулся. - Знаете, я сам живу на Чехова. Пять лет как переехал. Но до сих пор никакого дома десять по Коптевскому не видел, да и не слышал о нем. Тут был пустырь до нашей стройки, все время, вы меня слышите? Бред какой-то. Да и зачем вам вообще понадобился этот дом?
- Но мой друг... он живет... жил в нем.
- Жил? В котором году вы в последний раз были у своего друга, это вы помните?
- Был здесь дом, - неожиданно вступил в разговор второй, - я помню, был. Старый такой, трехэтажный, начала века, с итальянскими окнами и маленькими балкончиками, так, да?
Я кивнул, мне казалось, слова второго строителя возвращают меня к жизни.
- Так уж простите, но его почитай, лет семь как нет точно. У меня дочь там комнату снимала... - он запнулся и переменил и тему и тон. - Долгонько вы о своем друге не вспоминали, долгонько. Переехал, небось, давно. А вы, что, соскучились по нему неожиданно? Или о дне рождения вспомнили?
На меня он смотрел ос скрытой издевкой во взгляде. Увязая в грязи, я поспешил прочь со стройплощадки.
Бежать от него, бежать прочь, неведомо куда, лишь бы не видеть трактор, разгребающий развалины на пустыре и не слышать его надсадного тарахтения, лишь бы забыть этот безумный разговор, вернуться вспять и не заходить в Коптевский переулок, позвонить Андрею и спросить, что за дурацкую шутку сыграла со мной наша недолгая, в общем, разлука. Он-то все объяснит, все разложит по полочкам, скажет, что да как. Он знает, он должен, должен...
У меня не сохранилось воспоминаний о протекшем времени, помню, солнце начало клониться к закату, когда я, наконец, обрел некую ясность в мыслях, прогнал от себя кошмарные образы, что преследовали меня, подобно фуриям, наступая на остывающие следы, образы, то и дело сменяющие друг друга, один безумнее другого, затеняющие и подменяющие собой мир вокруг. Я не помню тех мест, мимо которых проходил, то медленно волоча ноги, не в силах бороться с видениями, то ускоряя шаг, переходя на бег, пытаясь в тысячный раз оторваться от моих фурий, спеша к какой-то неведомой цели, о которой забывал чрез минуту, а, мгновением спустя, видел ее в ином месте и ином обличье.
Наконец, мозг мой воспротивился, восстал и изгнал мучителей. Обессилев, я рухнул на скамеечку автобусной остановки.
Видно мой вид, мои жесты и блуждающий взгляд были столь пугающи, что женщина, стоявшая подле, поспешила отойти от меня, скрыться за стенкой остановки, точно боясь заразиться моими видениями.
Когда пелена спала и зрение очистилось, и я стал узнавать пейзаж, то поневоле удивился увиденному. И к удивлению моему тотчас примешалось облегчение и невыразимое желание сбросить, стряхнуть, скинуть обрушившуюся на меня тяжесть последних часов.
Я будто заново обрел утраченные силы. И бросился к ближайшему дому, дому, в котором жил когда-то давно, жил не один, а теперь, изредка, вновь посещаю его, возвращаюсь в знакомую квартиру, встречаюсь с его хозяйкой и не всегда тороплюсь уходить. К дому Веры.
Она была у себя - о, счастье, о, радость! - только что пришла и собиралась поужинать.
Она выслушала меня, мои сбивчивые сумбурные речи, мои вздохи и вскрики, мои укоры непонятно кому и обвинения непонятно в чем, сомнения и обещания, проклятья и благословения, выслушала всего меня, как когда-то очень давно; спокойно, но и со вниманием глядя поверх головы, и не спуская глаз с этой точки, лишь изредка кивая в такт окончанию фраз и совсем редко говоря свое обыкновенное: "да-да, понимаю". Выслушала и долго молчала, все так же, не отрываясь от выбранной точки, точно притягивала та ее неумолимо. Затем сказала тихо, я едва слышал ее, и в то же время внятно, так что я не мог не понять произносимых ею слов и интонации, с коей они произнесены были:
- Значит, ты излечился от своей болезни.
Не зная, что сказать ей на это, я просто подтвердил ее слова:
- Да... наверное.
- Это хорошо, - сказала она. - Очень хорошо. Я и не ожидала, что все закончится так просто и... так быстро... что вообще хоть когда-то закончится.
И, помолчав, добавила совсем уже тихо:
- Это счастье.
Я не понял, что она мне говорит, я мало что осознавал в те минуты. Но видел странное: удивительное смешение счастья и боли на ее лице. Точно Вера, наконец, дала выход переживаниям, что невыразимо долго, из года в год, копились у нее под сердцем, и теперь они, едва я завершил свои тягостные сумбурные речи, покинули ее навсегда.
Я спросил ее об этих своих мыслях; неосторожно и неумело, мои помыслы в те минуты касались лишь меня одного.
1 2 3 4 5 6 7 8