Да, что скрывать, я боюсь. И наших дальнейших отношений, и ее чувств ко мне, и моих к ней, и нашего общего, увы, врага, считающегося по идее нашим другом. Не знаю, не могу описать, что я к ней испытываю, я никогда никого не любил, даже Алину, собственную супругу, - впрочем, к чему ворошить старое, - поэтому мне попросту не с чем сравнивать нынешнее состояние. Я не могу охарактеризовать свое состояние, как ни печально, еще и потому, что мне мешает это сделать тот кошмар, что пружиной сжался в моем подсознании, что заставил бежать отсюда прочь, а затем, смешиваясь с любопытством, обязал вернуться обратно.
Никто не видел, конечно, никто не видел, иначе все закончилось бы куда раньше, не длилось бы больше месяца это следствие, - а не прекращено ли оно? - нет, вряд ли, еще пишутся протоколы, а заполненные листы подшиваются в дело, в очередную папку с номером, но вот толку от этого.... Господи, как я надеюсь! Нет возможности описать.
Нет, не могу же я смеяться над судьбой вечно. Она мне не простит и пяти минут глупого самодовольного смеха. Ее яд отравляет медленно, но верно меня, желчь, выделяемая страхом перед завтрашним днем, переполняет меня, постепенно, уверенно, как колодец во время паводка. Чем дольше я знаком с Тамарой Игоревной, чем больше я привязываюсь к ней, к ее дочери, к дому на Березовой, тем невыносимее становится моя неизбывная участь ожидающего. Я не в силах жить и ждать годы. На убийство, насколько мне известно, нет срока давности. Если она увидит меня в наручниках, уводимого, заталкиваемого в "воронок", - нет, я не могу этого допустить. Пускай это случится, если случится, без нее или без меня, как получится. В любом случае, ей будет проще покончить с любыми воспоминаниями обо мне, как она покончила со своим прежним одним взмахом, оказавшись в моих объятиях.
Ныне же ее прошлое все еще рядом с ней, оно со мной, оно поджидает ее в моем лице. Хорошо, что она этого не знает, дай Бог, чтобы и никогда не узнала. А, если узнает... пусть она забудет обо мне так же легко, как и о том, с кем она провела срок в двадцать лет жизни. Наш роман не исчисляется такими величинами.
Есть еще кое-что, то о чем я говорю, является лишь вершиной айсберга, о которой приходится молчать. Молчать, быть может, о том, что в действительности является причиной всех моих поступков и прегрешений, всей моей жизни без малого исключения. Может, потому что все, что я предполагал, с чем сравнивал себя, и свое поведение - все это не выдерживает никакой критики, даже самой поверхностной и незаметной, ибо слаб сам человек. Слаб и безволен, он поступает так, как может поступить, в силу обстоятельств, то есть, сознавая их силу и, потворствуя им, боясь противодействовать. Один из миллионов бросит дерзкий вызов богам, остальные предпочтут молча склонить головы, и ни них падет милость и иссушающая сердечные желания благодать. А тот, кто восстанет, - обретет гнев богов и, значит, не будет забыт или уже никогда.
Я оказался неспособен на это.
Сегодня вечером, часов в пять, я уйду. Тамара Игоревна собирается в театр, вместе с Наташей, как нельзя, кстати, я сошлюсь на головную боль, недомогание, на что угодно. А потом, когда они уедут, вернусь в "Казахстан", - та взятка, что получил администратор, полагаю, еще действует, вещи еще находятся на вверенных им местам, и номер пока не занят другими людьми. Я щедро расплачусь, - мой запас остался в неприкосновенности - и пешком пройду на вокзал, ожидать поезд в восемнадцать тридцать одну. Погода так себе, это мне благоприятствует, значит, народу будет немного, и я окажусь предоставлен своим мыслям всю дорогу до того маленького городка, где мне предстоит сделать пересадку. Иначе до дома мне не доехать, поезда напрямик не ходят. А что до работы кто знает, как-то и в самом деле не хочется думать об этом, в самом деле, Бог с ней, с этой работой. Что-нибудь придумается, если мой шеф не простит четырехдневной отлучки. Не в его характере, но все же.
Я не решил еще, стоит ли оставлять записку Тамаре Игоревне или исчезнуть без следа. Хотя, что я напишу там? чем и как смогу объясниться? Пускай лучше она быстрее забудет обо мне, так будет лучше для нас обоих. А впрочем, ближе к вечеру будет виднее, мне кажется, она поймет то, что я хотел, но не смог ей сказать. Или прочтет между строк или догадается.
Кстати, по межгороду из того маленького населенного пункта, где завершает свой маршрут "кукушка", вполне можно позвонить шефу, заодно все выяснится с моим социальным положением, разберусь со своей дальнейшей судьбой.
А пока мне еще предстоит улыбаться, целовать Тамару Игоревну, говорить о тех пустяках, о которых говорят по обыкновению, все влюбленные, отнекиваться на предложение провести вечер в свете и мечтать, конечно, мечтать о счастливом завтрашнем дне, который, непременно наступит.
Около девяти часов вечера Громушкин подошел к калитке дома номер сорок семь на Березовой улице. Он заглянул за забор: в окнах первого этажа горел свет, верхняя же часть дома была погружена в чернильную мглу.
Он нерешительно нажал на кнопку звонка и, переступив с ноги на ногу, стал ждать ответа. Спустя минуту, если не больше, когда он хотел было нажать на кнопку еще раз, дверь веранды отворилась, к калитке вышла хозяйка дома Тамара Игоревна. Громушкин терпеливо дождался, когда женщина, достаточно его изучившая в дверной глазок, откроет дверь и разглядит пришедшего в неясном лунном свете. В ответ на ее немой вопрос он поздоровался и достал удостоверение.
Только тут он заметил, что лицо женщины в слезах, которые она уже перестала вытирать, а в руке она сжимает скомканный клочок бумаги, который Громушкин поначалу принял за носовой платок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43